Из всех предсказаний, данных ему в разные годы жизни, наиболее важными представлялись три.

Первое обещало ему великую славу царя в стране, где родился и вырос он – судьбу наиболее счастливую в роду, составленном из людей обыкновенных и незнаменитых. Во втором говорилось, что дни свои окончит он на чужбине, в городе еще более великом, нежели его родина – побежденный и изгнанный счастливым своим соименником. В третьем – что власти над миром он не потеряет, и смерти своей увидеть ему не дано…

Первые оракулы давно сбылись, и ослепший изгнанник, еще недавно – советник великого царя и воспитатель наследника трона, теперь, после возведения на престол, вопреки правам первородства, младшего изнеженного сына почившего монарха, доживал в окраинных мрачных покоях у самого основания маяка.

При нем состоял старик из числа переселенных сюда евреев, который прислуживал слепцу, а также читал ему по уговору из нравоучительных сказок и священных историй.

- А когда-то прекраснейшая из женщин называла меня Светлячком, - вздыхал слепец…

- Я собрал тысячи книг со всего света, - сетовал он. – А теперь выбираю из двух, которые еще позволено читать мне… И все из-за мальчишки, окружившего себя толпою льстецов и угодников…

Еврей, который молчал до сих пор, ответил ему:

- Приемли свою судьбу спокойно, старик. У молодого царя повсюду глаза и уши.

- А я тоже был когда-то царем… Горе, горе стране, где взошел править отрок…

- Он царь, - повторил еврей.

- Ладно… Только он не хочет знать правды, а слушает лишь угодное ему. Подай мне книгу.

Некоторое время он шевелил губами, касаясь папируса пальцами.

Потом сказал:

- Знаешь, есть басня, которую приписывают Эзопу, но я не включил ее в сборник как сомнительную…

- Которая же?

- ...Но змей был хитрее всех зверей полевых…

- Старик, ты не просто ослеп. Ты поистине наказан слепотою, как ваш Гомер.

- Ты не упомянул об Эдипе… - слепец рассмеялся. – Греки наказывают себя сами. У нас даже слова женщины – в особенности такой женщины, что любила меня – не минают бесследно. “Светлячок” – это пророчество. Теперь светлячок указует путь кораблям, что идут в гавань.

- Все равно, это – кара.

- Зато я не увижу собственной смерти…

Еврей не ответил.

- …Но скажи тогда, что иное могут означать слова: не увидеть собственной смерти?

- В седьмом колене Адамовом был праведник, который не увидел смерти, потому что Господь взял его.

- Да? А на моей родине один самосец, как змей, обучающий в саду, уверяет, что смерти на самом деле не увидит никто, потому что ее нет вовсе – ибо… Ибо взять нас на небеса попросту некому, потому что, как утверждает еще один не еврей, но грек, все боги – это бывшие герои и цари. А я был тоже царем…

- Греки чересчур самоуверенны. Они рассчитывают своими силами устроиться на этой земле.

- Да. И они неблагодарны. Они воздвигли мне триста шестьдесят медных статуй, и утопили затем все до единой в водах гавани, на берегах которой родился я…

Следующие несколько дней на море бушевал шторм.

Слепой вслушивался в шум волн и скрип канатов о блоки, с помощью которых на маяк подавали топливо для костра. Временами он взывал к милости нового синопского бога мертвых и мореплавателей, властного над стихиями и болезнями – чтобы ему, слепому изгнанному царю, тот приподнял завесу невидимости над последними днями его.

За это время старик-еврей приходил только однажды. Слабым голосом, заглушаемым шумом ветра и моря, он прочел странное неизвестное хозяину место из священных историй.

Он сообщил также, что вопреки непогоде какой-то корабль во что бы то ни стало пытается пристать к берегу – с маяка наблюдают за ним. Но, видимо, в ближайшие несколько дней, пока не утихнет шторм, эти попытки не будут удачны.

Уже перед самым уходом он вдруг рассказал хозяину историю о том, как много лет назад к нему явилась за предсказанием женщина в одежде простолюдинки.

- Тогда, - сказал гость, - я был знаменит даром ясновидения, который постепенно утратил. Я сразу увидел, что женщина очень знатного рода. Я сказал ей о том, что знал: что ее ждет великое и горькое будущее. Ей хотелось подробностей. Я ответил, что число ее замужеств равно трем, с каждым браком она будет обретать все более великое царство. Одним из ее мужей станет ее брат. Но дети ее будут убиты ее же супругом… Видимо, женщина ожидала чего-то подобного – потому что не утратила самообладания и даже не побледнела. Но только сказала: “Этого не может быть. Ты видишь, я бедная женщина…” И тогда я описал ее дом. Я знал, что не следует и даже запрещено говорить о подробностях, которые открываются в минуты прозрения. Но чтобы она поверила, и даже не потому – я стал рассказывать о спальных ее покоях, о ее купальне, об омовениях и притираниях, о родинках и тайном следе ножа на ее теле. Наконец, она улыбнулась, что выдало ее беспокойство. “Ты же знаешь, что твои слова – вздор… Поэтому я не стану платить тебе. Я заплачу тебе позже. Когда и если сбудутся предсказанные тобой горе и счастье – ты увидишь также и все, о чем говорил теперь…”

Еврей оборвал рассказ и сразу же сообщил о своем уходе.

- Мне и без того запретили являться к тебе до конца бури, - сказал он.

- Почему же пришел ты? Ты пришел рассказать мне об этой женщине? Почему ты рассказал мне о ней?

- Потому что никогда не следует желать увидеть вновь то, что открылось тебе по воле случая.

- И что же стало потом? Какой у всего этого был конец?

- Она оставила мне мою жизнь.

Шум бури скрадывал звуки ухода старика-ясновидца: шаркающие шаги, стук притворенной двери и задвигаемого засова. И так же неспешно и незаметно для себя уснул и хозяин.

Его сон, однако, был беспокоен – наполненный схватками воинов, женскими соблазнами, смехом и кровью. Проснувшись, он вспомнил почему-то, что имя его прежней возлюбленной было также и именем возлюбленной Зевса, обращенной в чудовище. Лишенная сна, она бродит одна ночами и пожирает чужих детей. И лишь по милости Зевса, вынимая глаза из глазниц, на краткое время обретает покой и может уснуть… А вот он, слепой – Светлячок, Милоглазый, как называла она, спит прекрасно. Тот же, кто, победив, изгнал его с ложа и трона – он мёртв…

И вдруг слепой понял, что так отчетливо видел во сне лицо именно этой женщины. И – что открылось ему также все, чего лишен он был последние месяцы: блёклость стен, синева моря, строгие лики греков…

И когда еврей вернулся в следующий вечер, он увидел старика со свитком папируса, знаков на котором тот нежно касался пальцами.

- Благополучия Светлячку желает Андрей.

- Благополучия… Ты ничего не заметил?

Старик поднял лицо и улыбнулся гостю.

- Зрение вернулось ко мне. Я умолил Сераписа… Я снова пишу. Я пишу хвалебный пеан в его честь… Вот послушай…

Он встал, сделал несколько шагов навстречу вошедшему.

- Нет, - опять вернулся к столу и сел. – Послушай лучше вот что… Я хочу написать теперь книгу о собственном царстве. Я думаю, ее полезно будет прочесть молодому царю. Ведь и саму библиотеку, и перевод вашего Завета я задумал лишь потому, что в книгах написано то, чего друзья не решаются говорить царям в лицо… Впрочем, не совсем так. Я начал собирать книги из-за одного моего друга, который в одной из комедий написал, что все на свете лишь суета…

- Но это не его слова.

- Да. Он писал об одном философе, о бродяге. Но если бы не библиотека… Книги теряются. Эти поэмы и комедии. И даже все написанное самим Аристотелем…

- Буря утихла.

- Да, конечно. Я теперь не только слышу это. Я вижу… В сущности, нам нужно так мало для счастья… Вот Александр… Скажи, почему какому-то Светлячку Серапис возвращает зрение, а умирающего Александра даже не позволил перенести в храм – словно ему в самом деле лучше было остаться на смертном ложе? Разве не все может исправить бог?..

- Я думаю, Александр был уже во власти не бога, но змея. И если бы тело его перенесли в храм – великая борьба предстояла бы с падшим. Но бог не пожелал длить мучений своего сына.

- Выходит, победа все равно досталась бы змею?..

- Не знаю… Я пришел не за этим, а сообщить, что корабль, который чуть не разнесла в щепы буря, уже причалил.

- Да.

- На нем прибыла сестра царя с известием, что ее детей злодейски умертвил твой воспитанник…

- О, это был решительный, своенравный мальчик – конечно, более достойный диадемы царя, чем…

- Он собственноручно заколол детей накануне свадебной церемонии с их матерью… Я думаю, в царском дворце могут счесть, что воспитатель несет ответственность за злодеянья ученика…

- А Александр, наоборот, подозревал Аристотеля в кознях против себя… Нет, конечно, я не учил его этому… Хотя… Разве сам Тесей не убил сына и брата женщин, что были в него влюблены?..

- Но ты говоришь совсем о другом… Ты говоришь о быкоголовом чудище…

- Я говорю о том, что цари не всегда внимают родственным чувствам. Хотя этот юноша на троне, так любящий собственную сестру… Тесей ведь черным цветом парусов подал знак к самоубийству отца… Но любящий сестру – я вижу теперь… Вот о чем следовало бы только и говорить, и радоваться сегодня… Но мы судим теперь не о бывших – о настоящих царях… И я склонен, пожалуй, изменить свое мнение о наследниках. Ведь младший, в отличие от того, чьи права первородства отстаивал я перед их отцом и спасителем, понял, что какова в битве сила оружия, такова в государстве сила слова… Потому он и покровительствует искусствам. А библиотеку, которая не меньшая опора ему, чем македонское войско, начал собирать я. Ведь он не забудет об этом?

- Не знаю.

- Может быть, в том и состоит не утраченная мной власть над миром – в собранных мною книгах?

- Смеркается.

- Да.

- Мне пора уходить.

- Смеркается… Вот чему действительно следует радоваться: свету и тьме, их извечному чередованью… Все суета – кроме того, что мы есть…

- Все же ты помни о принесенном мною известии…

- Теперь я за всем буду следить и все видеть… Я думаю, что, вопреки оракулу, я и смерть свою встречу лицом к лицу…

- Тебя радует даже это?

- Да. А ты слышал: некоторые утверждают, что мир наш вовсе не плоский – но круглый подобно плоду… Я бы хотел знать это наверняка.

- Змей искушал человека плодом в саду эдемском.

- Нет, ты подумай только: власть, данная словом, над большим круглым плодом…

- Темнеет…

- Послушай, ведь если я выйду с тобой, я увижу и огонь на маяке…

- Оставайся.

- Да. Иди. Ибо друзья в счастье покидают нас лишь по просьбе, а в несчастии – и без просьбы… Знаешь, почему я так говорю? Иди. Я прошу тебя. Я теперь счастлив.

Когда дверь закрылась, библиотекарь воротился к папирусу на столе. Он попробовал писать дальше о тщете усилий и трудов человека в мире. “Ибо, - бормотал он, - не только богатство слепо, но и удача, которая при нем поводырем”.

Но, видимо, длительный разговор, неожиданные известия и свет дня утомили его. К тому же, за время его слепоты из комнат вынесли факела и светильники. Он сделал несколько шагов и опять вернулся к столу. После исцеления казалось смешным пробираться на ощупь к ложу в спальных покоях. Сдвинув папирусы на столе, он преклонил голову и вскоре уснул.

Его сон был радостным и однообразным.

Тени колеблемых у дома деревьев, темными змейками скользнув от окна к столу, касались рук, шеи, лица библиотекаря.

Ему снился исполненный ласковым светом сад, снилась женщина, среди всех первейшая своей красотой. А мудрейший из зверей полевых искушал его внимать истине, которая одна еще сокрыта богами от человеков. И все не говорил ее – ближе и ближе придвигая уста свои к алчущей звуков раковине. Ибо слово должно быть услышано лишь одним, и хитрым немигающим глазом указывал зверь на женщину – поскольку слово дает власть над целым миром.

И все медлил.

- Ну? Ты слушаешь меня? Слушай, слушай…

И Светлячок не видел…