АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ МУЗЕЙОН.

 
          Музейон как идея коллективного творчества.

          Основание Музейона в Александрии.

          Устройство Александрийского Музейона.

          Основные направления деятельности.

          Научные достижения.

          Значение и уроки Музейона.

 

Музейон как идея коллективного творчества.

Идея совместных научных занятий ученых мужей, проживающих под одной крышей, не была впервые реализована в стенах Александрийского Музейона. Задолго до III в. до н.э. совместные научные исследования практиковались в братстве Пифагора, который, возможно, воспринял эту идею от египетских жрецов, которыми был посвящен в самые сокровенные тайны богов. Музейонами именовались и дома пифагорейского братства.

Одним из наиболее ярких проявлений реализации идеи постижения истины как коллективного творчества явилась форма философских диалогов, запечатленная в устных беседах Сократа и произведениях Платона, а также иных философов этого времени. Собственно, сама форма научного трактата как диалога (с участием двух и более собеседников) отчасти указывала на методологическую ограниченность постижения (и как следствие - изложения) истины путем получения (и далее – передачи) суммы готовых знаний (откровения) из любого сколь угодно авторитетного внешнего источника, равно как и опоры на микрокосм как исключительную основу изучения мироздания («познай себя»).

Эта методология уже в форме реальных научных изысканий была реализована учениками Платона Феофрастом и  Аристотелем. Весьма точным здесь представляется наблюдение Боннара, который пишет в своей «Истории эллинизма»: «История животных» Аристотеля достигла всем известных результатов только благодаря многочисленным совместным трудам. Да и в другой области: прежде чем написать свою «Политику», Аристотель предпринял широкий опрос мнений относительно государственного устройства. Опрос, который был распространен на сто пятьдесят восемь городов. Древние еще читали эти сто пятьдесят восемь работ, из которых самая важная — «Государственное устройство Афин»^[1] — была найдена в конце XIX века. Все эти работы были созданы не одним только Аристотелем лично. Большинство из них являлось произведениями учеников и друзей, воспитанных Аристотелем».

Далее Стагирита пошел Феофраст, который, сменив Аристотеля на посту руководителя школы, основал при Ликее святилище муз, где, как следует из завещания Феофраста, занимались «науками и философией» и жили «между собой по-домашнему и дружно»^[2] около десятка философов-перипатетиков. С устройством этой научной общины, вне всякого сомнения, был хорошо знаком близкий друг Феофраста Деметрий Фалерский, который в пору своего правления в Афинах подарил Феофрасту и сад, и само строение, которое прежде не было собственностью ни Аристотеля, ни Феофраста – а оказавшись в 298/7 г. до н.э. в Египте при дворе Птолемея I Сотера использовал опыт своих учителей при создании Александрийского Музейона. 

Основание Музейона в Александрии.

Можно смело говорить о том, что необходимость  основания Музейона была предопределена еще в момент основании города Александром Македонским в 332/1 г. до н.э. И дело здесь не столько в пророчестве, согласно которого городу надлежало весьма прославиться, в том числе и словесными науками – но в могучем первоначальном импульсе, который был дан Александром, учредившем город своего имени на пустынном египетском берегу.

У Птолемея Сотера, которому Египет достался после раздела царства Александра диадохами, было, по-видимому, три основных варианта распоряжения полученной сатрапией. Первый – использовать достаточно хорошо защищенную с суши территорию в качестве плацдарма для завоевания соседних территорий. Второй – довольствуясь имеющимися богатствами страны и постепенно перенимая египетские традиции, вести беззаботную жизнь восточного деспота, опирающегося на силу наемной армии. Третий – двигаться по пути, предначертанному Александром, то есть: пользуясь исключительной выгодой географического положения, возводить новый современный город и порт, который бы обеспечил многократное увеличение торговли между Нильской долиной, Азией и Европой - тем самым создавая предпосылки будущего могущества, основанного на успехах модернизированной экономики и привнесении новых элементов в традиционный уклад египетской жизни.

Конечно, предложенная схема достаточно примитивна. Но в какой-то степени она отражает ту ситуацию, в которой оказался Птолемей Лаг. Отсидевшись какое-то время за болотами Нильской дельты, повоевав без особого успеха в Сирии и Иудее, поборовшись за Кипр и господство на море, и едва не погибнув при этом, Птолемей Сотер развернул масштабное строительство на египетском берегу, для осуществления которого требовались мудрые советники и опытные управленцы.

Кроме того, имея ясное понимание, что его и его царство ожидает неизбежная культурная ассимиляция со стороны древнейшей египетской цивилизации, следствием чего станет невозможность опираться на греко-македонское войско, как это случилось отчасти на Востоке с самим Александром, Птолемей I Сотер принял трудноисполнимое но, пожалуй, единственно верное решение создать в Александрии небольшой, но имеющий прочное основание, островок греческого мира – который сделался бы опорой царствования ему и его наследникам.

Реализация этого плана предполагала активное участие представителей греческой культуры, которых Птолемей I Сотер и постарался привлечь в Александрию. Прежде всего, Птолемей хотел видеть при своем дворе философов более значительных, нежели придворный Диодор Кронос, умерший в 308 г. до н.э. после философского спора со Стильпоном. Сохранились сведения о встречах Птолемея Сотера с тем же Стильпоном, а также главой Ликея Феофрастом, которые, по-видимому, получали предложения переехать в столицу Египта.  По этому поводу сложилось устойчивое мнение, будто бы ведущие философы своего времени отказались от предложений египетского монарха. И действительно, в Александрии III в. до н.э. не оказалось философов первой величины. Однако, причины, по которым это произошло, заслуживают более пристального рассмотрения.

Итак, кого хотел видеть при своем дворе Птолемей Сотер на рубеже IY - III в.в. до н.э., когда, казалось бы, само бурное время междоусобиц должно было толкать философов в объятья царей? Конечно, Птолемей был бы польщен приездом Феофраста – в этом случае царь Египта мог считаться прямым последователем Филиппа Македонского, который в свое время пригласил ко двору самого Аристотеля в качестве учителя наследника престола. Феофраст, однако, не мог оставить Ликея, главою которого он был в то время. Приблизительно в таком же положении находились Зенон Китийский и Эпикур, только-только основавшие свои школы в Афинах, которых не могли оставить из-за призрачных египетских перспектив. Да и философская доктрина указанных философов могла не столь уж прийтись по вкусу птолемеевскому двору.

Пожалуй, то же можно отнести и к Пиррону, главе скептиков, чьи взгляды были, скорее взглядами анархиста, чем монархиста. К тому же, Пиррон переживал годы расцвета, основав в Элиде собственную школу, где учился, заметим, и Тимон Флиунтский – позднее, при Птолемее Филадельфе, сотрудничавший с ученными Александрийского Музейона. К тому же Пиррон не мог оставить своей должности верховного жреца, на которую он был избран благодарными согражданами Элиды. Анаксарх же, учитель Пиррона, сопровождавший Александра в его Индийском походе, еще в 320 г. был мученически умерщвлен правителем  Кипра Никокреонтом, которого Птолемей Сотер впоследствии принудил покончить жизнь самоубийством вместе с семьей.

Едва ли Птолемей всерьез мог приглашать к своему двору кого-либо из киников. Что до философа Менедема – то он также был привязан к Эретрии, где был поставлен согражданами управлять городом. К тому же, Менедему, как и Стильпону, уже покровительствовал Деметрий Полиоркет, один из опаснейших соперников Птолемея Сотера.

В этой ситуации, когда ни один из философов первой величины попросту не мог оказаться при дворе египетского царя, как и при дворе любого другого из диадохов (покровительство не означало придворной службы – но только являлось формой влияния и/или проявлением дружеской близости), Птолемею Сотеру было, по-видимому, подсказано самое верное решение. Вероятно, по совету главы Ликея Феофраста, друга и ученика Аристотеля, Птолемей Сотер приглашает в Александрию бывшего правителя Афин Деметрия Фалерского, а также уроженца Лампсака Стратона Физика.

Выбор указанной пары философов-перипатетиков едва ли диктовался исключительно их близостью к Ликею. Хотя царю Египта, конечно, было немаловажно, что указанные мужи, призванные, в том числе, быть воспитателями подрастающих наследников престола, принадлежали к школе Аристотеля, благодаря чему и сам Птолемей Сотер мог причислить себя к прямым последователям Филиппа и Александра Македонских.

Безусловно, пара названных мужей естественным образом дополняла друг друга. Деметрий Фалерский обладал бесценным опытом успешного десятилетнего управления Афинами – крупнейшего культурного и торгового центра Греции; он также был незаменим как ведущий теоретик и практик в области законодательства, как один из самых искусных ораторов своего времени. Само провидение, казалось, позаботилось о том, чтобы в его лице Птолемей Сотер имел мудрого и верного советника промакедонской ориентации.

Гораздо менее Деметрий был известен как оригинальный философ – но таковым, вне всяких сомнений, являлся Стратон, который был, пожалуй наиболее яркой личностью Ликея того времени после Феофраста. К тому же, Деметрий с 307 г. до н.э. проживал изгнанником в Беотии – тогда как Стратон был отлично осведомлен о современном положении дел в Ликее и Афинах.

Итак, в 298/7 г. до н.э. Деметрий Фалерский и Стратон Физик оказываются в Александрии, одновременно вступив в должности воспитателей сыновей Птолемея Сотера. При этом следует отметить, что воспитаннику Деметрия к тому времени уже исполнилось около 22 лет, что само собой предполагало, что Деметрий будет заниматься не столько образованием и воспитанием старшего из наследников – но попытается, по мере сил, несколько утихомирить буйный нрав Керавна, который в то время виделся (в том числе и Птолемею Сотеру), пожалуй, более реальной кандидатурой на египетский престол, нежели 12-летний мальчик Филадельф. Это обстоятельство, очевидно, делало Деметрия Фалерского фигурой менее обремененной функциями воспитателя, нежели Стратон, и гораздо более влияющей на политику государства в качестве ближайшего советника Птолемея Сотера. К тому же, видимо, в 295 г. до н.э. из политических соображений был заключен брак Керавна с одной из дочерей Лизимаха^[3], что либо полностью освободило Деметрия от обязанностей воспитателя, либо свело их к пустой формальности. При этом осознав, по-видимому, собственную педагогическую неудачу (что вовсе не означало плохого отношения Деметрия к своему воспитаннику) да и осмотревшись за пару лет на чужбине, Деметрий приходит к выводу о необходимости создания более прочного фундамента греческой культуры в Египте. Вместе со Стратоном Деметрий предлагает Птолемею Сотеру организовать в Александрии Музейон, основные функции которого состояли бы в проведение научных исследований, а также обеспечении самого высокого уровня образования наследникам престола и подрастающей элите Египта. 

Устройство Александрийского Музейона.

Несмотря на повсеместную известность Александрийского Музейона в эллинистическом мире, до нашего времени дошли весьма скупые сведения об архитектурном и организационном устройстве этого научно-образовательного учреждения. По-видимому, описывать столь славное святилище муз, которое, думалось, будет стоять до конца времен, представлялось писателям античности делом достаточно неблагодарным. Одно из наиболее подробных описаний, которое тем не менее чрезвычайно скупо, принадлежит довольно позднему автору Страбону, писавшему на рубеже новой эры: «Мусей также является частью помещений царских дворцов; он имеет место для прогулок, «экседру» и большой дом, где находится общая столовая для ученых, состоящих при Мусее. Эта коллегия ученых имеет не только общее имущество, но и жреца - правителя Мусея, который прежде назначался царями, а теперь - Цезарем»^[4].

Также известно, что во времена Птолемея II Филадельфа при Музейоне появились обсерватория, анатомический театр, зоопарк и ботанический сад. Однако, изначальным и структурообразующим ядром Музейона, безусловно, являлись место для прогулок, общения и научных бесед - «экседра», а также комплекс служебных и бытовых помещений, состоящих из общей столовой, спальных комнат, залов для научных и учебных занятий – которые объединяли ученых с самыми разными интересами в единый коллектив с общей целью изучения и пропаганды традиций эллинистической культуры.

При этом, несмотря на всю кажущуюся близость к устройству афинского Ликея, который также имел сад, крытую галерею для прогулок – «перипатос», строение для совместного проживания и трапезы философов, владеющих также и общей собственностью – Александрийский Музейон вовсе не был более масштабной и богатой его копией. Два эти святилища муз имели довольно существенные различия, которые вовсе не сводились к щедрому финансированию Музейона правителями Египта и, как следствие этого, якобы явной «ангажированности» ученого сообщества, по поводу которого Тимон Флиунтский, страстью которого было давать достаточно меткие и чрезвычайно едкие характеристики самым выдающимся людям своей эпохи, писал:

«Народу много кормится в Египте многолюдном,
Книгомарателей, ведущих вечно споры
В корзинке Муз». (Athen., I, 41, p. 22 d).

Отличия от Ликея обозначились уже на самой ранней стадии организации Александрийского Музейона. Как известно, святилище муз в Афинах было образовано на базе функционирующего в течении долгих лет Ликея – школы, которая в из рядов собственных учеников выдвигала бедующих преподавателей Ликея; из их числа образовался и тот небольшой круг философов, которые в дальнейшем составили братство Музейона в Афинах. При этом весьма показательными представляется количественное соотношения слушателей Ликея и членов ученого сообщества при святилище муз, которое можно свести к следующим ориентировочным цифрам: 2000 учеников Ликея^[5] и 10 ученых мужей при святилище муз^[6].

Совершенно противоположную картину мы видим в Александрии. Во-первых, здесь нет сложившейся школы, нет традиции, нет тысяч жаждущих учеников, которые поддерживают учителей и школу материально (внося плату за обучение), морально (проявляя чрезвычайный интерес к учению и учителям) и кадрово (переходя из разряда учеников в разряд ученых мужей). По большому счету, в Александрии  есть всего два ученика (а может быть, даже только один), ради которых царь Египта Птолемей I Сотер готов идти на любые траты. По большому счету, здесь имеется лишь двое (ну, может быть, восемь или десять) ученых мужей, уровень культуры и знаний которых соответствуют уровню лучших умов Греции.

Конечно, школа из двух учеников и двух преподавателей существовать не может – о чем и говорят Деметрий и Стратон своему покровителю Птолемею Сотеру. Для получения полноценного образования нужен определенный круг единомышленников как ученикам, так и учителям – только в этом случае образование может приносить реальные плоды, а не вырождаться в сухие листья гербария. Поэтому к ученикам Музейона предлагается причислить ближайших друзей наследников престола, которые составят затем элиту страны – эта идея совершенно очевидна и близка Птолемею Сотеру, который сам вышел из ближайшего окружения Александра.

Но если даже количество учеников Александрийского Музейона могло на первых порах составлять от двух до трех десятков отпрысков высокопоставленных вельмож птолемеевского двора – Музейон не становился от этого научно-образовательным заведением, которое традиционно формировалось из числа сторонников  лишь одного учения, создателем и носителем которого, как правило, был сам основатель школы, обладающий непререкаемым авторитетом для всех членов сообщества независимо от их возраста, заслуг и положения в иерархической структуре. Целью любого подобного организма являлось, в конечном счете, поддержание и воспроизводство устоявшейся традиции, что в равной степени относилось и к сложившемуся уклада в быту, и к неукоснительному следованию главным положениям учения основателя школы, которому, как правило, еще при жизни ставился памятник и воздавались почести наравне с музами, покровительницами наук и искусств. Всякий, кто не готов был принять существующего порядка, либо уходил в наученье к другому наставнику, либо создавал собственную школу, которая, проповедуя уже иное мировоззрение, перенимала, однако, прежние приемы и методы организации и функционирования под новой крышей или сенью иных дерев.

В отличие от подобных традиционных научно-образовательных сообществ единомышленников, каковыми являлись Академия, Ликей, а позднее Сад Эпикура и Стоя Зенона, Александрийский Музейон изначально создавался вовсе не из сторонников какой-либо определенной философской школы, прошедших длительную выучку у основателя учения – но из числа давно сформировавшихся ученых мужей, которые исповедовали порою совершенно противоположные мировоззрения.

Кроме того, сообщество александрийских ученых мужей (которое до момента основания Музейона даже и не было сообществом – но придворной группой в разной степени ярких и самобытных личностей) вовсе не имело достаточного (по меркам Афин) авторитета, который позволил бы Александрийскому Музейону иметь статус, соответствующий положению и амбициям его высокого покровителя Птолемея Сотера. Это объяснялось тем, что лучшие философы своего времени, как уже отмечалось выше, не выказали желания переселяться в Александрию, имея к тому достаточно веские основания. Собственно, такое положение, по видимому, и давало основания Тимону Флиунтскому, который сам впоследствии сотрудничал с александрийскими учеными, называть на первых порах Александрийский Музейон «курятником муз».

Однако, Деметрий Фалерский предложил совершенно новое и нестандартное решение этой проблемы – он предложил организовать в Александрии Библиотеку. Эта идея, на первый взгляд представляющаяся прямым заимствованием уже осуществленных в Афинах проектов, на самом деле было совершенно революционной. Какие функции были характерны для библиотек Академии и Ликея? Чем вообще являлась книга в Афинах? Как ни странно, но Афины, как отмечает М. Гаспаров, «обходились без книг или почти без книг. В маленьких городах, где каждый знал каждого, культура усваивалась с голоса: незнающие спрашивали, знающие отвечали. Кто хотел иметь, предположим, сочинения Платона, тот шел в Академию и сам переписывал их у его учеников»^[7]. Библиотеки Академии и Ликея, собственно, и являлись хранилищами сочинений основателей этих философских школ, а также их лучших учеников. Библиотека при театре Диониса также была сугубо специализированным хранилищем сочинений Эсхила, Софокла, Еврипида и других греческих драматургов.

Идея Деметрия была несколько иной. Главная задача библиотеки, по мысли Деметрия, состоит вовсе не в хранении образцовых (и в каком-то смысле даже священных) текстов основоположников тех или иных литературно-художественных и философских направлений, знание о которых и без того передается изустно от учителя к ученику и так далее. Мысль Деметрия Фалерского состояла в том, что библиотека прежде всего должна стать способом полноценного общения со всякой неординарной личностью, которая по тем или иным причинам недоступна во времени или пространстве. Философы не хотят ехать в Александрию? Не будем делать из этого трагедии. Что, в конце концов, представляет из себя философ? Это человек, способный высказывать некие оригинальные мысли. Если его слова зафиксированы тем или иным способом, их можно купить или переписать – то есть, получить возможность слышать, а при желании даже и вступать в диалог с теми, кого уже нет более среди живых. Конечно, это не может заменить полностью живого общения с мудрецом – зато в некоторых случая избавляет от странностей и причуд человека дурного характера, каковыми нередко бывают личности неординарные.

Таков, по видимому, был общий строй мыслей Деметрия Фалерского, которые он, вероятно, и высказал Птолемею Сотеру вскоре после принятия решения об организации Музейона в Александрии. Таким образом, решении о создании Библиотеки являлось своеобразным ассиметричным ответом Деметрия Фалерского и Птолемея Сотера философам, которые не пожелали переселяться в Александрию. И принятие его должно было состояться сразу же по открытии Музейона – поскольку функционирование этого учреждения, по причинам изложенным выше, было попросту невозможно без создания достаточно большой научной и учебной библиотеки.

Еще одна особенность Александрийского Музейона состояла в том, что и исследовательская работа его ученых не опиралась на какую-либо определенную философскую доктрину, которая загоняла бы исследователей в рамки тех или иных методологических предписаний. Это также являлось прямым следствием того, что Александрия начала III в. до н.э. не располагала собственной философской школой. Конечно, и Деметрий Фалерский, и Стратон являлись выучениками Ликея. Однако, при этом они обладали столь разным жизненным опытом, а сферы их научных интересов были настолько противоположны – что здесь едва ли уместно говорить об общих методологических принципах. Пожалуй, те же самые рассуждения можно отнести и к паре философов-киренаиков – Гегесию Учителю Смерти и Феодору Безбожнику, которые в это же самое время жили и учили в Александрии.

Таким образом, в Александрии начала III в. до н.э. не было не только какой-либо господствующей философской школы – но не существовало никакой философской школы вообще. Это, однако, вовсе не свидетельствует о том, что в Александрии того времени совершенно отсутствовали яркие философы и представители других гуманитарных и естественнонаучных дисциплин. Именно присутствие целой группы самобытных исследователей, которые не были ограничены рамками определенного учения, и предопределило то, что в Александрийском Музейоне в III в. до н. э. сформировалась не какая-то определенная философская доктрина – но состоялось, по меткому наблюдению А. Боннара^[8], рождение науки как метода исследования мироздания. 

Основные направления деятельности.

Один из парадоксов Александрийского Музейона состоял именно в том, что, успехи александрийской науки во многом были предопределены отказом ведущих греческих философов продолжить свою деятельность в Александрии. В противовес последним приглашения в Музейон получили самые талантливые ученые мужи, сферой интересов которых являлись более узкие области познания. Всех их привлекали, во-первых, Библиотека, целью которой было собрать все книги мира, и уже к 285 г. до н.э. имевшая, по-видимому, в своем фонде около 200000 книг^[9]; во-вторых, - возможность более полной самореализации в той области познания, которую они избрали для себя; в-третьих, - те исключительно благоприятные условия для научной деятельности, которые были созданы в Александрии.

Этому весьма способствовали исключительное внимание и забота первых Птолемеев о своем детище. Известно, что члены Музейона состояли на полном государственном обеспечении; кроме того они получали весьма солидное жалование^[10]. Помимо этого ученые мужи освобождались от налогов и других общественных повинностей. Но наиболее ценным являлось то, что Музейон обладал исключительно богатой материально-технической базой для ведения научных исследований.

Впрочем, все эти успехи едва ли были возможны без умелой кадровой политики, которая в первые годы работы, по-видимому, находилась в ведении основателей Музейона – Деметрия Фалерского и Стратона Физика. Высокий авторитет и широкий кругозор основателей Музейона позволил привлечь к работе в Александрии именно тех исследователей, которые впоследствии составили славу всей эллинистической науки. По-видимому, на первых порах существовало некоторое разделение сфер влияния: Деметрий Фалерский, должно быть, курировал вопросы гуманитарных исследований, Стратон – был более влиятелен в вопросах естественных наук. Впрочем, здесь едва ли существовало четкое размежевание – поскольку и сами науки еще не имели четко очерченных границ. Многие ученые мужи занимались исследованиями в самых различных областях знаний, зачастую являясь еще и неплохими литераторами. По сути, любое серьезное исследование того времени являлось междисциплинарным, пограничным. Поэтому нет ничего удивительного в том, что одним из первых, кто был приглашен гуманитарием Деметрием Фалерским в Александрию, являлся математик Евклид.

Собственно, и интересы самого Деметрия Фалерского едва ли лежали исключительно в области гуманитарных наук. Во всяком случае, в период своего десятилетнего правления в Афинах Деметрий огромное внимание уделял городскому строительству, что, конечно же, предполагало и определенный уровень интереса к геометрии. Кроме того, известно, что Деметрий отнюдь не был чужд влечению к техническим новшествам. Во всяком случае, мы можем с достаточной степенью уверенности предполагать, что возглавлявшая одну из процессий, устраиваемых Деметрием Фалерским в Афинах, самодвижущаяся улитка, по поводу которой так любят язвить некоторые древние и современные историки^[11], является ни чем иным как прообразом современной поливальной машины^[12].

По-видимому, и в Александрийском Музейоне Деметрий Фалерский покровительствовал не только представителям филологических наук. Хотя в первые годы функционирования Музейона лингвистика, конечно же, требовала более пристального внимания, нежели все прочие направленья исследований, что обуславливалось тем, что именно формирование библиотечного фонда закладывало основу всех грядущих успехов александрийской науки.

Впрочем, ученые занятия, были весьма важным, но не единственным направлением деятельности Музейона. В обязанности ученых мужей входило также чтение лекций, участие в диспутах и состязаниях поэтов.

Педагогическое направление деятельности Александрийского Музейона, вероятно, существенно отличалось от деятельности афинского Ликея. И отличие это заключалось не только в более широкой программе, которая не обязана была следовать исключительно тому философскому направлению, основателем или приверженцем которого являлся глава учебного заведения. Главная особенность Александрийского Музейона состояла в  индивидуальном подходе к обучению, который едва ли в полной мере мог быть реализован в Ликее, число слушателей которого в период правления Деметрия Фалерского составлял около 2 тысяч при 20 тысячах свободных граждан, насчитывавшихся в те годы в Афинах. При этом, как уже отмечалось, община ученых мужей Ликея не превышала 10 – 20 человек.

Совершенно противоположная картина наблюдалась в Александрийском Музейоне. Будучи учебным заведением, открытым исключительно для членов царской семьи и их ближайших друзей, Музейон в первые годы своей работы едва ли насчитывал на своих учебных скамьях более 20 – 30 учеников^[13]. Число же ученых мужей Музейона доходило до 50 или даже 100 человек. Это, конечно, во многом предопределяло качество получаемого образования. Ученики, которые не только слушали лекций, но участвовали также в лабораторных работах и научных исследованиях своих учителей, являлись, скорее, коллегами преподавателей, нежели школярами, обязанными выучить свой урок от сих и до сих.

Впрочем, и качество самих лекций, было по-видимому, необычайно высоким. Да и как оно могло быть иным, если свои лекции члены Музейона читали наследникам престола, будущим царям? К сожалению, мы не можем судить об этом с абсолютной уверенность – но, вероятно, некоторые лекции преподавателей впоследствии составляли отдельные части их исследований или даже целые книги. Полагаю, одним из таких дошедших до нас научно-учебных пособий можно считать «Начала» Евклида^[14]. Другим – книгу Деметрия Фалерского «О стиле», которая первоначально представляла из себя, по видимому, цикл лекций^[15] прочитанных в Александрийском Музейоне. Вероятно, к тому же жанру следует отнести и некоторые иные тексты Евклида и Деметрия Фалерского, равно как и Стратона, а также других членов Александрийского Музейона.

Столь высокий уровень образования предопределил и еще одну форму научно-практической деятельности Музейона – а именно, диспуты, участие в которых принимали не только ученые мужи, но также их ученики и члены царской фамилии. О том, что такие мероприятия носили регулярный характер свидетельствует неоплатоник Порфирий: «В Александрийском Мусейоне был закон выдвигать темы для исследования и записывать предложенные решения» (Porphyr. Ad Iliad., I, 682 [p. 141 Schr.])^[16]. По-видимому, такие диспуты имели, если не решающий, то во всяком случае рекомендательный характер при решении достаточно важных вопросов – например, о необходимости строительства Фаросского Маяка или переводе на греческий священных книг иудеев.

Наиболее полное свидетельство об участии в таких диспутах мы находим в «Письме Аристея», которое весьма подробно описывает именно содержательную часть семидневного философского пира у Птолемея Филадельфа^[17] с участием иудейских мудрецов, греческих философов, ученых мужей Музейона и членов царского двора. (Письмо Аристея, 187 – 294). Конечно, указанное событие из-за своего чрезвычайно специфического характера не имело формы строго диспута^[18] – но описание Аристея хотя бы отчасти дает представление о возможном круге поднимаемых на подобных собраниях вопросов, глубине и тщательности их обсуждения. 

Научные достижения.

Силы, средства, душа и знания, вложенные основателями и покровителями Музейона в свое детище, конечно, дали весьма богатые плоды.

    Филологические науки и поэзия.

Наиболее ранними, пожалуй, оказались всходы филологических наук. Этому весьма способствовали потребности Александрийской Библиотеки, при формировании книжного фонда которой требовалось проводить огромную работу по оценке достоверности, классификации и копированию книжных свитков. При этом еще Деметрием Фалерским была начата работа по идентификации и текстуальной критике гомеровских поэм, что дает все основания к тому, чтобы считать основателя Библиотеки и Музейона также и  родоначальником научного литературоведения. Именно на основании собранных Деметрием Фалерским гомеровских текстов, а также его критических работ «Об Илиаде» , «Об Одиссее», «Знаток Гомера»^[19], Зенодот Эфесский, следующий за Деметрием руководитель Александрийской Библиотеки, предпринял первую попытку критического издания текстов Гомера.

Работы по изучению текстов Гомера продолжались и после Зенодота; наиболее яркие представители этого направления в литературоведении - Аристофан Византийский и Аристарх Самофракийский, усилиями которых было осуществлено издание нового критического текста гомеровских поэм. Возможно, им же принадлежит знаменитый «Александрийский канон», определяющий список образцовых греческих писателей. Еще ранее третьим библиотекарем Каллимахом, ученым и поэтом, был составлен первый каталог Библиотеки – «Таблицы» в 120 книгах-свитках.

Весьма плодовиты были и александрийские литераторы, среди которых выделялись Сотад, Каллимах, Феокрит. Возникло совершенно новое течение в поэзии – александризм, который при всей своей манерности, искусственности и эклектизме оставался наиболее заметным явлением своего времени.

Во второй половине III в. до н.э. Аполлонием Родосским была создана знаменитая «Аргонавтика» и ряд других эпических поэм. Из числа многочисленных драматургов, творивших при дворе Птолемеев, следует выделить Филемона, занимающего второе место в списке авторов новой комедии.

К александрийским историкам, прежде всего, следует отнести, конечно самого Деметрия Фалерского, описавшего историю своего правленья в Афинах, Птолемея I Сотера, оставившего, пожалуй, наиболее правдивое повествование о походах Александра Македонского, на которое впоследствии опирался Арриан, а также Гекатея Абдерского, сопровождавшего Александра Великого в его походе.

Безусловным достижением александрийской исторической науки является «История Египта» египетского жреца Манефона^[20], советника Птолемея I Сотера, написанная по-гречески и охватывающая период от мифической доисторической эпохи до IV в. до н. э. с введением деление истории Египта на  30 династий.

Совершенно исключительным событием была работа над первой переводной книгой, каковой стал Закон иудеев, переведенные в 285 г. до н.э. с иврита на греческий 72-мя толковниками. При этом Деметрием Фалерским, который выступал инициатором и редактором Перевода Семидесяти, по-видимому, были разработаны и применены на практике основы теории перевода.

Математика.

Не меньшую, а быть может, даже большую известность в сравнении с поэтами и филологами имели представители точных наук Александрийского Музейона. Одним из первых для работы в Александрии был приглашен Евклид. Он же ранее прочих приобрел известность и признание своими исследованиями в области математики. Его работами интересовался даже Птолемей I Сотер, на вопрос которого, нельзя ли все это изложить более доступным образом, ученый согласно легенде ответил, что в науке царского пути нет. Наиболее известным трудом Евклида являются «Начала» в 15 книгах, в которых изложены основы античной математики, элементарной геометрии, теории чисел, общей теории отношений и метода определения площадей и объемов, включавшего элементы теории пределов. Другой его труд - «Данные» - посвящен проблемам геометрического анализа.

Однако, сфера интересов Евклида была гораздо шире. Ему принадлежат фундаментальные исследования «Оптика» и «Диоптрика». Известны также его работы по астрономии («Элементы астрономии»), а также по теории музыки («Сечения канона»). Труды Евклида, прежде всего математические, оказали огромное влияние  на развитие этой науки. Его «Начала» использовались в качестве учебника геометрии не только на протяжении всей античности, но служили еще в XIX в.

Наиболее известными учеником Евклида был Аполлоний Пергский, который в труде «Конические сечения» исследовал взаимосвязь окружности, эллипса, параболы и гиперболы. Для объединения видимого движения планет построил теорию эпициклов.

Не только выдающимся механиком – но и геометром был знаменитый Архимед. Представителем математической науки также являлась и последний руководитель Александрийского Музейона Ипатия, дочь математика Теона Александрийского.

Астрономия^[21].

Также математиком был  ученик Стратона и Евклида Аристарх Самосский (кон. 4 в. — 1-я пол. 3 в. до н. э.), гораздо более известный своими исследованиями в области астрономии. Именно Аристарх первым высказал идею гелиоцентризма, дошедшую до нас в изложении Архимеда, который писал сиракузскому тирану Гелону II: «Вы знаете, что Вселенная – имя, данное большинством астрономов сфере, чей центр – Земля и чей радиус равен расстоянию между центром Солнца и центром Земли. Это, как вы слышали от астрономов, общепринято. Но Аристарх Самосский выпустил книгу, в которой содержится ряд гипотез, из них следует, что Вселенная во много раз больше, чем было сказано выше. Его гипотезы состоят в том, что звезды и Солнце неподвижны, а Земля вращается вокруг Солнца по окружности, что Солнце лежит в середине орбиты, что сфера неподвижных звезд, расположенная вокруг того же центра., т.е. Солнца, так велика, что круг, по которому, как он думает, движется Земля находится в такой же пропорции к расстоянию до неподвижных звезд, как центр сферы относится к ее поверхности»^[22].

Таким образом, еще в первой половине III века до н.э., в царствование Птолемея II Филадельфа была высказана гипотеза, о которой знал и которую повторил спустя 18 веков Коперник^[23]. Также Аристархом была высказана идея о практически бесконечных размерах Вселенной, что в пределах его гелиоцентрической гипотезы требовалось для объяснения отсутствия видимого перемещения звезд по небесному своду.

Однако, идеи Аристарха не были приняты не только вследствие религиозных  предрассудков (Аристарха даже обвиняли в безбожии) и обыденного человеческого опыта, но также – из-за некоторых ошибок в его теории. Гипотеза Аристарха мало согласовывалась с реальными наблюдениями, согласно которым при движения планет наблюдались неравномерность, остановки и даже попятное движение их по небосводу, что, конечно же невозможно при круговых орбитах планет. Но критики Аристарха, наиболее известным из которых являлся Гиппарх,  пошли не по пути уточнения реальных орбит планет (которые являются не круговыми, а эллиптическими) – а вернулись к геоцентрической модели вселенной.

Аристархом Самосским были допущены и другие ошибки – в частности, им были неверно исчислены размеры Луны и Солнца, а также расстояния от Земли до этих светил. Эти ошибки, впрочем, вызванные погрешностями при наблюдении, носили количественный, а не качественный характер.

Главные достижения астрономии после Аристарха Самосского были связаны, в основном с началом регулярных астрономических наблюдений. Так, Гиппарх описал более восьмисот пятидесяти неподвижных звезд и открыл прецессию равноденствий. Также был высказан ряд остроумных гипотез в рамках геоцентрической системы (в частности, система эпициклов), которые призваны были объяснить небесные явления, которые не согласовывались с теорией Аристарха. Но в целом, с конца II века до нашей эры, происходит деградация астрономии как науки – вследствие чего наблюдается даже возврат к мысли о плоской форме земли.

Возврат же к его идеям Аристарха Самосского осуществляется лишь 18 веков спустя.

География^[24].

Поход Александра Великого в Индию знаменовал также и начало эпохи великих географических исследований и открытий. Этому весьма способствовало знакомство с новыми землями и ранее неизвестными грекам народами. Собственно, и сам Александр, вдохновленный не только политическими, культурологическими – но и географическими идеями своего учителя Аристотеля, являлся великим землепроходцем, и намеревался, найдя в Индии истоки Нила, возвратиться вдоль этой великой реки на берег Средиземного моря. Частью этого проекта являлась морская экспедиция Неарха между устьями Инда и Ефрата.

Географические экспедиции были продолжены и в птомеевском Египте. Путешественник Гиппал в царствование Птолемея I Сотера совершил несколько морских путешествий в Индию из порта Береника, основанного на берегу Красного моря. При этом он не только открыл морской путь в Индию, но и обнаружил возможность использования сезонных ветров – муссонов для облегчения путешествий к берегам Индии и обратно.

Огромное значение имели также открытия Пифея, который не имел отношения к Александрийскому Музейону, но чьи морские путешествия вдоль побережья Иберийского полуострова, Бретани и Британии, крайним северным пунктом которых была, возможно, Фула (Норвегия или Исландия), доказали, что океан омывает все земли, расположенные в нем как острова – вопреки существовавшим до сего времени представлениям об океане как внутреннем море в середине земной суши.

Эти открытия оказали огромное влияние на великого географа Эратосфена, который в 235 –195 г.г. до н.э. стоял во главе Александрийской Библиотеки, а также являлся воспитателем Птолемея IV Филопатора. Одним из важнейших достижений Эратосфена являлось составление карты мира, которая верно отражала распределение суши и воды на поверхности земного шара, и была достаточно точной для своего времени. Основываясь на идеях об едином мировом океане и шарообразности Земли он высказал предположение о возможности кругосветных путешествий.

Также им была предпринята работа по вычислению размеров земли, которые до него уже пытался определить Дикеарх. Будучи не только географом, но и математиком, Эратосфен, применив простой, но гениальный метод, основанный на знании величины дуги меридиана (расстояние от Александрии до Сиены, расположенных практически на одном меридиане, равно чуть более 5000 стадиев) и углового размера этой дуги (1/50 часть круга)^[25], получил размер окружности земли в 252000 стадиев или 39590 км, что отличается от истинной длины окружности земного шара по экватору всего на 410 км.

С большой точностью Эратосфен выделил пять климатических зон: две холодные (за северным и южным полярным кругом), две умеренные (между полярными кругами и тропиками) и жаркую (между тропиками).

Кроме того, Эратосфен, опираясь на составленный им список олимпийских победителей, разработал точную хронологическую таблицу, в которой все известные ему политические и культурные события датировал по олимпиадам. При этом ему удалось установить дату Троянской войны (около 1180 года до н.э.), которую подтвердили новейшие исследования. Наконец, это он изобрел календарь, введенный в обращение лишь при Юлии Цезаре и названный оттого юлианским, с длительностью года в триста шестьдесят пять с четвертью дней и високосной системой.

Медицина.

Если в большинстве областей человеческой деятельности влияние достижений Древнего Египта на александрийскую науку не являлось существенным – то успехи медицины, наоборот, очевидным образом связаны с широко распространенным в Египте культом мертвых и повседневной практикой бальзамирования человеческих тел.

При Птолемее II Филадельфе было разрешено производить вскрытие трупов в научных целях. Первым возможность проведения таких исследований получил Герофил Халкедонский, который, как и сам царь, являлся учеником Стратона Физика (а возможно, и соучеником Птолемея Филадельфа). При этом Герофил не только занимался изучением анатомии человека – но и стал первым преподавателем медицины в Александрийском Музейоне. Свои лекции он иллюстрировал публичным вскрытием трупов. По свидетельству Тертуллиана Герофилом было произведено около шестисот таких вскрытий.

Предметом его исследований были практически все внутренние органы человека: печень, поджелудочная железа, половые органы. Но наибольшее внимание Герофил уделял изучению сердца и системы кровообращения. Изучение ритмов сердечных сокращений привело его к созданию учения о пульсе, который он считал основным элементом диагностики и измерял его частоту при помощи водяных часов.

Другим важнейшим объектом его исследований был человеческий глаз, связанный посредством глазного нерва с головным мозгом, что и привело Герофила к открытию нервной системы, центром которой является головной мозг. Также им была выявлена связь головного мозга со спинным, установлено различие между чувствительными и двигательными нервами.

Главным научным трудом Герофила стала не сохранившаяся «Анатомия». Также им было написано пособие для повивальных бабок, которое значительно улучшило практику приема родов.

Другим  выдающимся медиком Александрийского Музейона был современник Герофила Эрасистрат. Известно, что он принимал участие в исследованиях по кровеносной системы, которые проводил Герофил. Однако, в отличие от последнего, Эрасистрат гораздо большее внимание уделял изучению функционирования органов человеческого тела, сделавшись основателем физиологии. Именно Эрасистрат первым обнаружил различие в функциях сосудов кровеносной системы, подметив что артерии пульсируют, а вены нет.

Основным предметом научных интересов Эраситрата являлась нервная система. Огромное внимание он уделял изучению человеческого мозга, первым отметил его извилины. Он первым установил назначение и различие функций между нервами чувствительными и двигательными.

По видимому, эти успехи в изучении нервной и кровеносной системы были связаны также с тем, что Птолемей II разрешил не только вскрывать трупы, но и позволил выдавать Эрасистрату для медицинских исследований приговоренных к смерти преступников. Возможно, именно при проведении этих исследований возникла и начала развиваться практика анестезии при хирургических операциях, когда предназначенный для рассечения участок тела натирали соком мандрагоры.

Обе медицинские школы — школа Герофила и школа Эрасистрата — существовали, пользуясь широкой известностью, приблизительно до II века н. э.

Механика.

Другой отраслью знаний, где александрийская наука ощутила влияние египетской цивилизации, явилась строительная механика и гидротехника. Высочайший уровень достижений Древнего Египта в этих областях, которые наглядно были представлены грандиозными пирамидами и сложнейшей ирригационной системой подтолкнул греческих ученных к интенсивным исследованиям в этом направлении. Пожалуй, именно дух соперничества и убежденность в превосходстве эллинской цивилизации подвигнул царей птолемеевской династии в первые же десятилетия своего правления к созданию столь грандиозных сооружений как нильский канал, соединяющий один из рукавов Нильской дельты с озером Мареутис, а также Фаросского Маяка, который, как утверждают, был выше самой высокой пирамиды, и являлся только одним из элементов александрийского порта, включающего несколько, в том числе искусственных, гаваней, дамб, мостов и каналов.

Эллинские инженеры, чье искусство стало особенно востребованным во времена походов Александра и последовавших за ними войн диадохов, и чьи достижения были связаны в большинстве случаев с машинами для штурма и разрушения городов, теперь должны были обратиться к созидательной деятельности. Одно их первых мест в их ряду занимает инженер-строитель Александрийского Маяка Сострат Книдский, который высек собственное имя на стенах величественной башни, но, как и египетские строители, не оставил никаких сведений о способах и приемах строительства столь грандиозного сооружения.

Гораздо более полная информация сохранилась об инженерной деятельности Архимеда (ок. 287-212 до н. э.), юность которого прошла в Александрии. В этом городе он сформировался как ученый и механик, здесь познакомился с Кононом Самосским и Эратосфеном, с которым впоследствии вел переписку из Сиракуз. К изобретениям Архимеда относятся бесконечный «архимедов» винт, многочисленные грузоподъемные и метательные машины, в конструкции которых сочетались несколько простых механизмов (рычаг, клин, блок, лебедка), болтовое соединение (пара «винт – гайка», основой которой служил бесконечный винт, использовавшееся в том числе как грузоподъемное приспособление). Архимед известен также как организатор инженерной обороны Сиракуз против римлян^[26].

Этому же ученому приписывается сожжение римского флота направленным на него через систему вогнутых зеркал солнечным светом - что вряд ли достоверно, но во всяком случае, обнаруживает хорошее знакомство Архимеда с устройством (а возможно и участие в усовершенствовании) фонаря Фаросского Маяка, а также может свидетельствовать о разработке Архимедом теоретического обоснования использования уже известной оптической системы вогнутых зеркал с несравненно более мощным источником света, нежели грандиозный костер Александрийского Маяка.

Однако, в собственных научных трудах Архимеда нет описания изобретенных им машин и механизмов. Как свидетельствует Плутарх, «сам Архимед считал сооружение машин занятием, не заслуживающим ни трудов, ни внимания; большинство их появилось на свет как бы попутно, в виде забав геометрии» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Марцелл, 14). По-видимому, практическая деятельность, приличествующая ремесленнику, считалась со времен Платона недостойной истинного ученого^[27].

Вероятно, именно поэтому сам Архимед гораздо выше ценил свои теоретические исследования, которые легли в основание теоретической механики и гидростатики: определение понятие центра тяжести, формулирование закона рычага, сложения параллельных сил, открытие знаменитого «закона Архимеда», согласно которому «тела, более тяжелые, чем жидкость, опущенные в эту жидкость… станут легче на величину веса жидкости в объеме, равном объему погруженного тела»^[28].

К безусловным научным достижениям Архимеда следует отнести и его работы в области математики, среди которых методы нахождения площадей поверхностей и объемов различных фигур и тел (в том числе вычисление знаменитого числа π), система счисления, позволявшая записывать сверхбольшие числа и др.

Учеником и продолжателем дела Архимеда был александрийский механик Ктесибий (II в. до н.э.), к достижениям которого причисляют изобретение зубчатого колеса и счетчика оборотов, гидравлического насоса и других приспособлений для перекачивания жидкостей, улучшение конструкции водяных часов, которые при помощи системы зубчатых колес стали бить в гонг при достижении определенного времени, а кроме того, приводить в движение небольшие фигуры. Многие из его изобретений были использованы для совершенствования часовых механизмов и метеорологических приборов Фаросского Маяка.

Учеником Ктесибия был знаменитый александрийский изобретатель Герон (возможно, около 150 – 100 г.г. до н.э.). Герон занимался не только чисто теоретической работой, он стоял во главе школы инженеров, основанной им в Александрии. «В этой школе… отвлеченные, общие курсы по арифметике, геометрии, физике, астрономии велись параллельно с практическими курсами — работой по дереву и металлу, по конструкциям машин и по архитектуре», - пишет Боннар. Все это призвано было служить тому, чтобы научные и практические достижения не были утеряны со временем – но передавались грядущим поколениям. Вероятно, во многом благодаря этому сведения о работах Герона дошли до новых времен, и, по-видимому, использовались многими средневековыми ученными и изобретателями, в том числе и Леонардо да Винчи.

Герон не только самостоятельно создавал необходимые для его исследований приборы, но и описывал их конструкции в учебных пособиях с рисунками и расчетными примерами - тем самым  заложив основу приборостроения. Им были описаны подъемные и крановые конструкции, винтовые прессы и дробильные устройства, привод с зубчатыми колесами, а также метательные снаряды, машины сжатого воздуха, автоматы. Героном был изобретен геодезический инструмент диоптр, прообраз современного теодолита, который позволял измерять углы возвышения, и служил для вычисления высоты удаленных объектов, а также применялся при астрономических наблюдениях.

Герон занимался не только механикой и гидравликой. Изучая свойства пара, он изобрел прообраз современной паровой машины – так называемый эопил (Эолов мяч, ветроиспускатель)^[29].

Отчасти, изобретения Герона, как и его учителя Ктесибия, нашли применение при совершенствовании механических устройств и автоматов Фаросского Маяка. Но в большинстве случаев при наличии дешевой рабской силы они использовались не для создания рабочих машин, а применялись либо в военных целях, либо для изготовления игрушек, одной из которых был и «фонтан Герона» с которой, как пишет Боннар, «восемнадцать веков спустя Жан Жак Руссо ребенком ходил из деревни в деревню, собирая подаяние». 

Значение и уроки Музейона.

Высший расцвет Александрийского Музейона приходится на годы правления первых Птолемеев. Приблизительно с середины II в. до н.э. значение этого научно-образовательного учреждения неуклонно снижается. Во время внутридинастических споров в период правления Птолемея YII большинство именитых ученых переселяется из Александрии в старые и вновь возникшие культурные центры эллинистического мира: Афины, Родос, Пергам. Хотя из новых генераций ученых и выдвигают время от времени яркие личности – но их влияние и научный авторитет не может идти ни в какое сравнение с фигурами предшественников. Чем далее – тем больше Музейон трансформируется из научно- образовательного в учебное заведение. По-видимому, новых учеников все более привлекает возможность общения не только с новыми научными светилами – но с учеными прошлых эпох, чьи труды собраны в богатейшей Александрийской Библиотеке. Но окончательно научная деятельность прерывается лишь после физического уничтожения комплекса зданий Музейона пожаром 273 г. до н.э. и разрушения Серапейона в в 391/392 г. н.э. вслед за выходом эдикта императора Феодосия I Великого о запрете языческих культов.

Однако первые полтора столетия деятельности Александрийского Музейона, когда Александрия из города без традиций превратилась в научно-культурный центр всего эллинистического мира, подтвердили чрезвычайную плодотворность идеи совместного творчества ведущих ученых, собранных в едином научном учреждении. Наука, которая, собственно и возникла как наука в стенах Александрийского Музейона, тут же не замедлила продемонстрировать и несколько очевидных теперь всем закономерностей своего развития, а именно:

- наука наиболее успешно развивается в сильной стране со стабильной властью;

- для достижения наилучших результатов, научному сообществу требуется создать оптимальные материальные и психологические условия, которые включают: неограниченный доступ к источникам сведений по всем отраслям знаний (Библиотека); наличие современных лабораторий и оборудования; возможность непосредственного общения с лучшими представителями в своей области знаний; наличие полного государственного обеспечения; заинтересованность общества в работе ученых и объективная оценка результатов их научной деятельности.

- умелое, компетентное и заинтересованное руководство научным сообществом;

- наличие просвещенных властителей, которые будучи заинтересованы в результатах деятельности ученого сообщества, были бы способны обеспечить все перечисленные выше условия.

Однако, Александрийский Музейон обнаружил и некоторые негативные стороны подобной формы организации научного творчества.

Прежде всего, опека со стороны сильных мира сего оказала негативное воздействие на свободу художественного творчества, которое должно было создавать произведения идеологически нейтральные (лирика Феокрита), либо не выходить за рамки политкорректности, определенные временем и страной действия. Уклонение от этих требований было чревато гонениями, вплоть до присуждения к смерти, что имело место в случае с поэтом Сотадом, неодобрительно отозвавшемся о браке Птолемея Филадельфа со своей родной сестрой Арсиноей. Во многих случаях это вело к снижению уровня, сужению тематики и проблематики художественного творчества. Косвенной реакцией на таковое положение дел становилось создание и расцвет новых жанров – например, менипповой сатиры, которая, предлагая совершенно особые обстоятельства и места действия, обретала способность обходить существующие запреты.

Во вторых, господство ученых-лингвистов приводило к ограничению свободы творчества по причинам уже не имевшим отношения к политике и идеологии. Временами, как, например, в случае с «Аргонавтикой» Аполлония Родосского это вынуждало автора уничтожать уже законченные варианты произведения, по большей же части – влекло за собой подчинение большинства писателей вкусовым требованиям небольшой группы литературных критиков, эталоном для которых служили либо произведения древних образцовых писателей, либо их собственное творчество.

Отчасти именно поэтому ближе к середине III века до н.э. намечается снижение роли театра, который перестал развиваться, во-первых, - вследствие создания в Александрии канона образцовых трагиков и комиков; во-вторых, - потому что театр как самое демократическое площадное искусство, достигшее своих вершин именно в демократических Афинах, могло быть небезопасно для монархического режима Птолемеев.

Но главная беда состояла в том, что успехи александрийской науки косвенным образом привели к повсеместному снижению роли философии. Отказ ведущих философов от работы в Александрийском Музейоне привел к тому, что наука, которая ранее могла развиваться исключительно в рамках определенной философской школы, потеряла мировоззренческую основу, свою вовлеченность в проблематику существования мира и человека. Деметрий Фалерский, основывая Музейон, придерживался мнения, что «лучше мудрость, нежели орудия войны»^[30]. Однако, наука, которая продемонстрировала возможность весьма успешного развития без опоры на какие-либо мировоззренческие устои, сама сделалась орудием, особая опасность которого состояла в том, что оно могло быть обращено как на пользу, так и во вред человеку. Парадокс особого успеха прикладных наук состоял именно в том, что эти успехи уже не требовалось прикладывать к облегчению участи конкретного человека на этой конкретной земле. Наука следовала отныне собственным интересам, развивалась по своим собственным законам. Именно поэтому, вероятно, успехи механики сделались по большей части «игрушечными», а интересы развития медицины сломали запрет проведения весьма болезненных опытов на живом человеке.

По-видимому, не случайно именно на годы расцвета Александрийского Музейона приходятся смерти глав основных философских школ Греции: Феофраста, Эпикура, Пиррона, Зенона, Менедема, Гегесия и Феодора Безбожника, которые не оставили достойных продолжателей. С их смертью вопрос «Что предпочтительней: жизнь или смерть?» и совет «Познай себя» потеряли прежнюю актуальность. Предпочтительность жизни более не вызывала сомнений, и познавать требовалось именно ее, а не себя – поскольку все блага жизни полагались теперь во внешнем мире. Ценность обрела не жизнь достойная – но жизнь вообще, девизом которой сделалось «Возлюби ближнее», всякое ближнее к тебе мгновение жизни. Такое вот побочное явление, избечь которого, по видимому, было уже невозможно.

Во всяком случае, хотя упадок Музейона, быть может, и оживил несколько философскую деятельность в Александрии и Риме – но философия не достигала более тех высот и влияния, которые были завоеваны ею в Y – начале III в.в. до н.э., а крайние религиозно-философские проявления сделались воинственно-опасными для человека.

Если создание Музейона успехами александрийской науки подтвердило плодотворность идеи о совместном творчестве ученных – то его упадок удостоверил это еще раз, но уже, так сказать, с негативной стороны: разобщенность ученых и отсутствие условий для научной деятельности привело не только к застою, но даже к забвению добытых научных знаний, и науке эпохи Возрождения спустя 17 – 18 веков во многих случаях с кровью приходилось утверждать те истины, которые уже давно были известны александрийским ученым III – II в.в. до н.э.