Его жена, что стоит напротив – в больничном халате, с давно немытыми волосами, она улыбается ему, и это вполне можно принять за попытку святости: боль истязает обреченную, но она жалеет мужчину, которому так неловко в тесном коридорчике с грязной и бесформенной от продуктов сумкой в руках. Ей нужно, чтобы последнее его посещение запомнилось именно таким. Ее беспокоит алиби.

Он уверен: убийство задумывала еще та смешливая его спутница, когда в один из вечеров привела  робкого провинциала гулять по заснеженному Крылатскому. То были «ее места». И она непременно хотела напиться из родника, намеченного ею конечным пунктом ее путешествия, - из самого вздувавшегося над поверхностью бугорка воды; она боязливо соскальзывала уже к краю обледенелой бетонной плиты. Девушка была без шапки и сняла варежки, чтобы зачерпывать воду ладошкой. Провинциал напомнил ей о простуде, но девушка молча подала ему руку, и он удерживал ее, склоненное над водой, тело от падения.

Потом повернулась к нему своими мокрыми губами, которые к утру должны будут вздуться от непослушания.

- А ты не хочешь? Между прочим – называется родник Любви. Мы приходили сюда после выпускного.

Смеялась над ним, который выдавил вчера из себя: «А если бы я сказал: выходи за меня замуж?» Он знал: ему, конечно, откажут. Но девушка все не говорила тех слов.

- А как дразнили тебя в детстве? Сычем? Хочешь, чтобы я тоже сделалась Сычихой? Ха… Марина Сычиха… Это тетка надоумила тебя жениться? Из-за прописки?

Она глядит на него теперь без улыбки. Сычов подумал: если поцеловать ее сейчас, когда рассудок уже опередил движение губ, и она тоже знает и ждет – любовь ли это?..

Во всем виновата тетка.

Они уже возвращались к метро, шли мимо огней грохочущей буровой. Девушка вскрикнула: смотри. Какое-то маленькое животное металось у них под ногами. Лови, лови, захлопала в ладоши. Сычов наклонился к рыженькой мышке, неловко заслоняя ей путь своими ладонями, и – вдруг отдернул руку. Марина засмеялась: «Испугался?» - «Тарахтят, будят мышей», - пробормотал Сычов. «Это хомяк. Это же хомяк, - объяснила девушка. – Сбежал от кого-то».

Две капельки крови взбухали на пальце Сычова, слились в одну. Он подумал, что потеряет сейчас сознание, как давным-давно в школе, когда девчонка с задней парты ткнула циркулем в его спину – в следующее мгновение он уже видел вокруг пыльную обувь одноклассников, и чье-то испуганное лицо склонялось к нему.

- Больно? – спросила Марина. – Ты побледнел.

Сычов резко поднялся с корточек – нет, ничего не случилось…

Он даже попробовал пошутить – тетка говорила: Марина жалуется: что же он молчит и молчит – и весь этот последний вечер он дума, как рассмешит ее:

- У нас на кафедре был полковник – «Накануне преддверия»… Бедняжка страдал эмбриональной формой маниакального кретинизма.

Мать Марины работала медицинской сестрой, и Сычов надеялся, что острота будет оценена по достоинству.

Но девушка усмехнулась – пронзительно и не его шутке. Сычов вздрогнул.

- А я буду держать тебя в страхе. Поэты ведь бабники. А тетка говорила: ты пишешь стихи.

Сычов даже не понял: это она отвечает согласием на его «замуж». Она и глядела не так – не покорно и смиренно. Его волновало другое: сумеет ли дочь медицинской сестры поставить верный диагноз. Основание: прокушенный палец, капелька крови на снегу, слабость и страх, которых не могла она не заметить.

И только в больничном коридоре, почти равнодушно выслушивая приговор, Сычов понимает: как наполенна, как остра и загадочна жизнь, пока ты еще чего-то боишься…

Страх движет Сычовым. Вечером, после работы, он мчится по переходам, сбегает вниз и восходит вверх по эскалатору. Его устремленность вызывает чью-то усмешку, и кто-то придерживает властной рукой автобусы на улицах. Сычов ловит такси.

Опоздавшего всего на двадцать минут, его ожидает «вечер воспоминаний». Осторожно, как кающийся прелюбодей, отворяет он дверь. Марина улыбается ему из кресла. Белый хомячок беспокоится в ее руках.

- Зайка, - говорит она, - наш папа вернулся. Иди к нему. Не пахнет ли от папы чужими духами?

Она опускает зверька на пол, но тот бежит скрестись в углу под телевизором.

- Вот видишь, - говорит Марина. – Ты снова заставляешь меня напоминать о твоей любви. Не правда ли сильный образ: белая мышка любви. – Она смеется. – Тебе должно нравиться – ты поэт.

Она сохраняет за ним это звание – хотя с того вечера в Крылатском рифмы не беспокоят больше Сычова. Марине не известна ни одна его строчка. Он объяснял – поэтами были друзья.

- Ладно, - соглашается Марина. – На сегодня хватит. Лови Зайку. А то он сожрет весь дом.

Она швыряет под телевизор тапок. Разъяренный хомяк выскакивает на середину комнаты.

- Лови.

Сычов приседает, тянет дрожащие руки к зверьку. Но тот ложится на спину, показывая два своих белых зуба.

- Я же предупреждала тебя, - слышит Сычов голос, идущий несколько сверху. – Мне приходится повторять прописные истины. Мужчина любит только одну женщину. Он не смеет любить дважды, потому что владеет тайной, которую обязан хранить ото всех. Если он нарушает обет верности хотя бы помыслом – женщина. преданная им, становится последней в его жизни. Я говорила тебе об этом?..

«Да!» - хочет крикнуть Сычов.

Дрожа от страха, представляя, как два этих острых белых зуба медленно, все глубже и глубже, станут входить в его тело, он готов дать любую клятву: «Я гражданин …, вступая в связь с Клеопатрой, торжественно обещаю…»

Но голос не иссякает – хотя не поучает уже, а посмеивается над ним.

- Любить – значит смотреть в одну сторону. Я же не таращусь, как ты, на смазливеньких девиц.

Она как бы подталкивает его к измене, искушает его. Но днем Сычов являет собой образец супружеской верности. На работе он даже не пьет в обеденный перерыв чая вместе с женщинами. Девушки снятся ему по ночам – он просыпается от страха произнести женское имя. Входит в ванную, чтобы образумить себя пригоршней холодной воды – и замечает новенькую безопасную бритву. Она лежит у зеркала вместе с коробочкой импортных лезвий. Сычов вспоминает – завтра (сегодня?) его день рождения. Накануне вечером Марина всегда позже его укладывается в постель – прячет подарок, а утром нетерпеливо хлопает в ладоши: «Ищи!..» Бледный, испуганный сидит он на краю ванны. Конечно, не случаен этот подарок – и те, что дарила она прежде: Зайка и скальпель для очинки карандашей. Марина только напоминала всякий раз: однажды Сычов может не выдержать боли…

Ему нужно еще несколько порций влаги и еще несколько минут покоя – после чего он возвращается в спальню. Отворачиваясь к стене, Сычов обдумывает свое утреннее поведение: он волен разыграть перед нею свой ночной страх или же притвориться исцеленным. Но мягкая и теплая рука Марины обнимает плечо Сычова. «Ты уже видел?» Щелки ее глаз насмешливо просвечивают темноту. Она трется о его щеку. «Электричкой никогда так не выбриться, как станком». Да откуда тебе знать?.. – хочет сказать он. Но женщина уже шепчет: «Как я люблю тебя… Как я тебя люблю…» И в тот миг, когда Сычов забывает об осторожности, на секунду сжимает свои ласкающие зубы на его горле.

Все это в одно мгновение проносится в голове  посетителя…

Но Марина прикусывала и отпускала, смеясь говорила «люблю». «А ты не любишь», - и грозила пальчиком. И при гостях притворно ахала: «Разве вы не знаете? Сычов женился на мне из-за прописки. Ему нужно было в Москву – он ведь поэт. У него был друг, который умел писать запахи. Правда?..»

А он не мог выговорить и слова – ее усмешка завораживала: пугая и маня. Но и оберегала – игрой… Хотя затевалась уже новая  партия. Среди гостей все чаще появлялся давний знакомый Марины. Это с ним, догадывался Сычов, бродила она после выпускного. Тогда он выбрал другую, а теперь развелся. Но если Сычов и захочет поймать ее на этом, марина только рассмеется: «Какой ты все-таки провинциал… Это мой друг».

И нарочно дразнила своего школьного товарища: «Сычов скоро будет говорить: и как я мог тебя целовать? И спать-то в одной постели с тобой противно. А? Противно?..»

Марина останавливала взгляд то на одном, то на другом мужчине. Сычов видел: ничто не менялось в ее глазах. Что же могла обещать она тому другому иного?.. Ничего! «Ведьма… Ведьма…»

Но он молчал. Он не давал повода. И тогда она выдумала болезнь.

Как ненавидел Сычов эти родственные шептанья на кухне, которые обрывались, стоило лишь приблизиться ему к двери. Ему не говорили. Они вели себя как бы всерьез… Только теща однажды: «Хоть сейчас стать бы тебе повнимательней…» Марина отводила глаза – в них не было смеха.

И теперь, в больничном коридоре, ее взгляд так же скучен и пуст.

- Мне будут переливать кровь. Нужно, чтобы сдал кто-то из родственников. Мама не может – болела Боткина.

- Да, да, - соглашается Сычов.  – У меня первая группа… Я завтра…

Он не смеет даже отсрочить. Потому что – тогда он изверг, он, действительно, не любил. Чем оправдается он: своей стыдной, почти нереальной болезнью?

Так выстроена его смерть. И вот он уже вынужден признать безупречность конструкции: «Да, да. Как же иначе…» И только жалость к себе на мгновение завешивает весь мир зеленой краской больничного коридора.

И вот он уже облачается в белый балахон приговоренного. Белая шапочка, комбинезон, белые тряпочные сапоги. После бессонной ночи он спокойно ожидает очереди лежать и смотреть, как черная кровь утекает из его жил и прибывает в стеклянной банке. Удивительно: сознание не покидает Сычова. Только выходя, на мгновение теряет он равновесие – молоденькая сестричка подхватывает его под руки в дверях. Сычов открыто и безбоязненно улыбается девушке…Освобожденный от мира. С любопытством взирает он на него некоторое время из окна автобуса. Он еще может представить, как смерть его станет обрастать догадками. Конечно, скажут, виноваты врачи: капелька воздуха попала в вену… а через меся или два Марину спросят на улице:

- Правда, что ты выходишь замуж?

Она ответит своей обычной усмешкой.

- Хороший парень попадается. Не упускать же…

Улика?.. У нее железное алиби.

И только дома нежное смятение смерти вплотную приступает к Сычову.

Он сразу укладывается в постель. А думал еще побриться… Желтая птичка, недавно сменившая отпущенного сдыхать хомяка, пробует петь в клетке. «Как глупо, - думает Сычов. – Ведь я мог стать поэтом…» Их было три друга. И один из них, в самом деле, умел писать запахи. Второй обходился шестнадцатью копейками в день. А он сказал: «Я хочу жить как все». «Я пас, мужики», - сказал он…

А если то было ошибкой? «А если все наоборот?» - вспоминает Сычов, казалось, прочно забытые строки. – «А если все – всего изнанка? И жизнь – не больше, чем приманка?.. Но дверь распахнута… Вперед!..» его начинает тошнить. «Запах смерти…» Ах, как он написал бы об этом теперь… нерастраченные, гениальные, быть может, слова покидают его тело, оставляя звенящую пустоту.

Сычов догадывается: звонят в дверь. Или: телефон? – глухо позвякивает, словно обледенелые ветви дерева под окном. Как холодно… Тогда, зимой, он звонил ей перед самыми каникулами. сказал: в этот раз собирается в Ленинград. Она не поняла, вскрикнула. Поедем! Я тоже никогда не была… Показалось: так легко выдавала она себя… Ловушка?.. Теперь ему все равно. И – только холод... Последняя усталая рифма примерзает к губам – он повторяет два несвязных бессмысленных слова. И чей-то голос еще тревожит Сычова. Он ищет взглядом. Белое пятно. Смерть? Женщина – такая знакомая и чужая. Почти старуха. Смерть…

- Марина, - повторяет голос. И еще раз. – Марина… Сейчас… А ты… Даже…

Эта женщина мешает ему.

- Да, я всех простил, - отвечает поэт.

Он прикрывает глаза. Все тяжелей и темнее поворачиваются мысли.

Неожиданный свет прорезывает вдруг тьму. Девушка идет впереди. Синяя жилка дрожит на ее виске. Значит, девушка уже поворачивает к Сычову свое лицо. «Ха, - улыбается. – У меня проездной…» Ее пальцы сжимают неровную бумажку билета. Оторванного когда-то Сычову. Где он видел ее лицо? Сегодня в автобусе?.. Он чувствует: разгадка близка. Вот-вот он вспомнит и ее имя. Но два нескончаемых слова заслоняют весь свет. Поэт тянется, чтобы скомкать ненужную теперь рифму. Ну, вот же – он почти достает… Любовь?.. Кровь?..

И нет больше сил.

 G

        Читайте также:

ИГОРЬ ВЕГЕРЯ. ПРОЗА.