Конечно, теперь детство казалось тем недолгим и благословенным временем, когда, невзирая на нелады с некоторыми словами, дни еще ласково походили один на другой, и он не замирал в ужасе, пережидая неотвратимую, словно вагоны товарняка, череду воскресений. Наверное, это не было правдой. То есть, не восходило объективным своим содержанием к холодку истин – являясь только мнимым вкусовым ощущением пустоты с парой-тройкой обкатанных камешков-слов: «гамазин», «небель» - над которыми потешались взрослые (да и сверстники) и которых стеснялся сам – но и любил, вместе с тем, спустя годы, как любят издалека: за некий различимый едва изъян, полагаемый ошибочно отверстою лишь тебе тайной. Впрочем, всего, что любил он по-настоящему - то есть, просто любил, без всяких условий и условностей, - рано или поздно ему хотелось убечь или, во всяком случае, укрыть от других. Так складывалось. Либо, верней всего, так сложен был он.

В самых обыденных вещах усматривал он порой причудливые и наипервейшие загадки. И позже, забредая по воле случая на окраины и опушки примысленных людьми наук, суеверий и вер, он смутно ощущал, что в детских его ошибках просвечивали проницаемые теперь и невесомые, как свет, закономерности. Возможно, даже прозренья. Но товарняк будней набрал уже ход, и вагоны, казалось, нарочно прицеплялись добавочные и добавочные к уже мелькнувшему в какой-то счастливый миг хвосту поезда. Иногда, пережидая состав, он стоял спиной к дичающей гряде лесопосадки. Иногда же, присев на обломки градостроительства, ему, наоборот, не оставалось иного, как счислять, переводя во мнимое множество, дрожащую  в просвете железных грохочущих емкостей ветку - куст рыжей рябины…

Мгновений, когда мокасинами или кедами попиралось железнодорожное полотно, он не мог и припомнить. Пожалуй, до фотографических подробностей – лишь однажды; но в тот день он шел и шел, приноравливая шаг к неуравновешенной алгебре шпал – пользуясь странной заминкой в неумолимом параллельно-перпендикулярном укладе лязга вагонов…

Во все прочие дни, выходит, он принадлежал одной из сторон. Он всегда ждал.

Какие случались при этом у него мысли?

Какие мысли могут бродить, когда глядишь на состав, сминающий воздух, и шпалы, что проседают, едва дыша перегретой душой креозота; когда рискованным и вовсе невозможным кажется подкатиться, дабы вложить под зеркальный пресс ржавую грусть употребленного прежде гвоздя - но иначе и не коснешься никогда лезвия всамделишного-всегда-в-кармане ножа, ибо сделать это, когда стук колес затихнет, конечно же, невозможно - стук не прекращается никогда; и хвост состава болтается  насмешливо - едва успеваешь перескочить и вбежать, тяжело дыша, под вялую сень деревьев  – баюкая и дразня, – обманчиво куцый хвост, готовый и ждущий ужалить всякую дышащую огнем во след и ревущую голову. Нет, этого не остановить, нет, - таков закон: паузы, соразмерные бегу вприпрыжку и мыслям ни о чем, и долгий, пожирающий все, ритм ожиданья – ведь, готовый к распаду на всякой станции следующий… будьте внимательны, по пятому пути… следующий колосс, уже закрывает горизонт, гудит, машет, улыбается, что-то кричит из своего – ничего не понять – высокого непотребно-маленького приветливо-ругательного окошка: эх, про… - ну, конечно за исключением того, упомянутого ранее дня, когда, сам себе поезд, машинист и семафор он следует их заунывным маршрутом, отыскивая взглядом в подножном промасленном щебне якобы-цель и смысл этого одноколейного провинциального бессмысленного движенья не для себя… для чего?.. для кого же? …ведь невозможно дважды войти – а тем более пребыть одним и тем же трудягой-поездом… ну?.. ну-ну… и потеряв равновесье на рельсе, далее по шпалам идет, идет… И вот тогда, тогда, думает, наконец, вы придете тогда все, любя меня, плакать и наклонять кудри… В общем, кажется ему, он думает о немногих, - об одном, конечно, - так привычно и знакомо всем, - об одном человеке… терзаясь невозможностью безошибочно и раз и навсегда решить навсегда - но только до тех пор, покуда ни клацает, упреждая его следующий шаг, трансцендентно-разводящая стрелка, и время, отстоявшись, выходит из тупика, и несется неосторожно… эй, бойся… - и жестяная банка подпрыгивает, позвякивает, дрожит едва различимым жалобным плачем, и непостижимо выкатывается и катится, упадая целехонькой с насыпи под откос.

Но даже в такие секунды непреднамеренного спасенья, даже тогда не оставлял его вопрос: а каковы, да и есть ли, по здравому размышлению, преимущества воскресенья перед, подобным смерти, ночным спасительным забытьем? Ибо лишь сон и смерть - одно лишь часть или уподобленье иному? – уравнивают, если верить мудрецам, всех, открываясь человеку единственной и единой непреходящей истиной.

Конечно, тогда (и почти всегда позже) он думал другими словами, даже и вовсе обходя фальшь артикулированной  вербальности – что, по сути, было грубей и точнее, вытягиваясь, быть может, в один долгий и безысходный вой-стон.

Хотя и этот нутряной звук, вероятно, имел своим содержаньем отчасти ложь – а истина, как водится, лежала посередине. И единственно знакомое и доступное счастье жизни ощущалось им в те монотонные годы, когда он искренне полагал, что самые кошмарные сны давно настигли его и  заспаны детством.

Но и детский  ужас их (даже теперь – ужас!) состоял, по-видимому, и верней всего, также и в совершенной бесполезности выказанных сном предостережений; и то, что мальчик не смел пошевелиться в постели и даже защитить себя едва блеснувшей за вялым загибом тоннеля смутной догадкой: ну это же только сон, только мой страх, а по-правде ничего, ничего нет, - все это не шло ни в какое сравнение со взрослым страстным желанием никогда-никогда не избывать этих видений и темноты, ибо тогда опять, и вновь безвозвратно, отнимут самое нежное и надежное – сон, в котором все по-настоящему, по-яви небывшее и утраченное навсегда – все-таки было, было…

И самым-самым чудом этих жданных долго страшных ночей, что неумолимо вели к воскресенью, было держать в объятиях славную послушную девочку, оживляясь полусонной улыбчивой ее теплотой, и в темноте опустевшей давно комнаты спрашивать, казалось ему, не себя – нет, не себя: ты здесь?.. здесь?..

И шепотом ожидая ответа – чтобы не разбудить спящую за стеной – ибо на любой полусонный вопрос:

- Ты встал? Разве уже воскресенье?.. -

как отвечать, не зная в который из снов полузакрыты ее глаза.

И отгораживаясь бессмысленной и нежной скороговоркой:

- Ну, да. Да. Ложись. Воскресенье… Сейчас приду… Спи… - заслонять, пряча и не отпуская пришедшую этой ночью: к нему одному? к ним обоим?

Ты здесь?..

И истязать себя растерянно, как свеча – уповая на заплечную пустоту.

Ибо все его самодельные, как ножик, молитвы, страхи и зов, и проклятия, и отчаяние – они, конечно, как всегда, не сотворят чуда… И эта ночь, соглашается с собой он, вовсе не воздаяние за его молчание и слова - но забота и дары той, кого страшился отпустить от себя в темноту, но это она, на самом деле, привязывала его узелками кратких без объявления встреч, этих  жданно-нежданных снов, что время от времени станут выпадать, будто из небесной прорехи, и не пресекутся, покуда ни будет целован он навсегда и принят в объятья. Но в одну из ночей девочка вдруг повернулась и равнодушно-чужим и бесцветным голосом – так, что подумалось даже на мгновение, что это не его дочь, - сказала: ну, вот и все… И он ужаснулся, тут же проснувшись, мысли о том, что это, конечно, никакое не воскресенье, не исцеление окончательное и бесповоротное, вновь и вновь не одолевающее рассвета - но именно то, о чем слышал, тогда казалось случайно, от странного толстого человека с курительной трубкой в зубах – смерть после смерти. И это, конечно, опять расплата за его и только его грехи, а все напрасные умоления и проклятья - суть только всегдашние метанья: из стороны в сторону, из отчаяния в надежду, изо дня в день – от неспособности выбрать, от этих грохочущих перед глазами просветов-вагонов, просветов-вагонов. А нужно было всего-навсего ждать – не улучать паузы, дабы ворваться на время в другую жизнь и вновь алкать возвращенья – только-то жить и ждать: держать крепко за руку, и не выпускать, и идти безбоязненно по присужденной тебе стороне земли - вдоль наспех стянутого железом и деревом шрама раны.

И он ждал.

Какое-то время он ждал еще. Хотя о воскресении для себя не молил более никогда.

Да и как, упадая в сходное вечному отдохновенье, уповать и радоваться тому, что завтра чудесным образом опять будешь видеть новое солнце, а те, кто отворят двери, в комнатах упокоения никого не найдя – вдруг изумятся телефонному потустороннему эху:

- Да, на работе… Где я еще могу воскресать?..

Лишь иногда, в дни беспечности и безделья, воскресений, ему казалось, удавалось избегнуть – он приходил в себя среди дня, чужой всем – когда на улице вовсю гудели авто и ребенок кричал, как заводной, во дворе: мама, я хочу пить, мама я хочу пить… Он все равно не вставал, прикрывая, покуда доставало сил противиться свету, глаза. И порою думалось: таким нехитрым способом еще возможно обмануть жизнь, себя.

Но проходил день, и вновь он видел отчетливо впереди все то же набрыдлое воскресение понедельника. И это ложь, конечно, словно «покойной ночи», повторял он, что не предпочтительнее одно другого ни жизнь, ни смерть; важно лишь улучить минуту - ибо единственно доступный и не упущенный тобой выбор верен и удачен вовек. И такая же точно ложь – что воскресение мудреней. Какая уж мудрость в том, чтобы воскресать и воскресать, и, думая о воскресении, стоять с бритвой над искушающею тебя утечь раковиной. И смотреть в зеркало, и ждать, ждать – шестых и седьмых, шестых и седьмых дней, ибо все прочие - пустота, ноль, множество, неразделенность – все равно что; шестых и седьмых – когда просыпаешься бессмертным, полным сил, с мыслью о вечном вечном, ибо день светел за окном, и птицы слетают кормиться к раскрытому тобою окну, и кажется: вот этого ты и ждал, именно этого, и все теперь и всегда будет хорошо, теперь и всегда.

И воскресение уже никогда не наступит.

G

        Читайте также:

ИГОРЬ ВЕГЕРЯ. ПРОЗА.