И вот женщина остается в комнате, где все, что случится отныне с нею, будет не для нее.

Некоторое время она медлит все же в ожидании тайного знака. Но тот, кто волен избрать любую, а воззвал к ней, войдя своей змеиной прохладой в ее горячее лоно – он словно нарочно испытывает нетерпенье избранницы сделать первый поспешный шаг.

Женщина опускается на пол, будто созданный для каблучков и потаенных отображений. Ей холодно. Она разглядывает в полированном серебре под собою свои глаза, губы, грудь, живот, ноги.

Теперь она знает – бог, конечно, мужчина. И кем бы ни явился опять – лебедем, быком или змеем – в образе их скрыт не имеющий поистине ни имени, ни обличья – но одну только страсть зарождать зеркальные отображенья.

Она оглядывает стены и небесный комнатный свод, сотканные из ее шелковисто-черных седых всклоченных волос, из ее лучистых выцветших глаз, неистового румянца лица и серых морщин – отыскивая серебристую невозможную точку, для наблюдающего из которой утаены и беспечность ее наготы, и строгость одежд, сброшенных у дверей комнаты, счастливо распахнутых прежде, как колонская пропасть.

Но разве бог не есть также и все это серебро? И к чему тогда разжигать стыдливую скромность, как желали того царь-муж и царь-сын – а затем бросали ее и уходили к другим. А тот, кто всегда оставался с нею – алкал не прохлады невинности, но – шипения факелов и змей, танцев и песен, благовоний и пота. И всех тех женщин, что увлекала царица к краям пропасти, искал он. И все их безумья, упаданья и смерть также были угодны ему.

Потому что бог не добр и не справедлив, но – страстен.

Женщина озирается. Что же теперь: над голым бесстыдством зеркал, под твердью тусклого холодного серебра – безрассудным своим повелителем призвана совершить она? Без нити, указующей путь в лабиринте, и – самого лабиринта. Как всегда – одна на краю пропасти, куда уже сорвались все, все, кого приблизил ранее, а теперь требует, наконец, и ее – этот подземно-небесный бог…

Вперед – по серебряной блёклой трубе, где сбивают с толку лишь видения в зеркалах, и – мертвые удивленные глаза на дне пропасти, и женщина – закрывающая подушкой лицо младенца женского пола на груди безмолвствующей кормилицы, выпившей на ночь снотворной цикуты, и снег, снег, что летит, поднимаясь со дна ущелья или другого конца света.

И последние дары зеркала: меч, веревку и яд – женщина отыскивает уже в сугробах, наметенных над отраженьями под ногами. И если некто, в самом деле, наблюдает за нею, он видит, как три скорбных предмета удерживает обнаженная вакханка в бесстрашных руках. Она бьется изо всех сил о серебряные щиты труб. Но металл лишь постанывает – подобно натруженному борту триеры, что доставила в крепость доспехи сына, с походом и смертью которого она давно примирилась.

Снег никогда не уймется уже. Ибо среди извечных начал мирозданья одним из первейших положен холод.

И вопреки каменьям и вьюге, летящим вперемежку в ее щедрую грудь, женщина поднимается навстречу манящей неотразимой реальностью черноте впереди, поскольку знает теперь, что все, что утеряно ею, все, что ушло, чего уже нет – нет; но то, что еще существует – существует, существует…