ТРИ ИСТОРИИ
ЛЕЧЕНИЕ СТРАХОВ
МАЛЬЧИКА
ДОШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА
МАЛЬЧИК
Первое,
что узнает о мальчике
доктор: ему пять лет.
«…Утром
он
входит в спальню матери с плачем, и на вопрос о причине слез отвечает:
«Я думал, что ты ушла, и у меня совсем нету мамы».
Итак
– страшное
сновидение.
Это
входит в круг интересов
профессора, и в ответ на письмо отца мальчика он соглашается данным
сообщением начать историю излечения.
Хотя
нет еще никаких оснований для
оптимизма. Не ясна и сама причина детского страха. Очевидна лишь боязнь
ребенка утратить, возможно, единственное, что ободряет и защищает его в
этом мире. Пожалуй, даже: «Я держу маму за руку –
значит, я существую».
Подтвержденья
тому отыскиваются и в более раннем возрасте. Летом в деревне,
забравшись в постель к матери, он говорит иногда: «А если у
меня не будет мамы, если ты уйдешь?»
По
возвращении в город к этому добавляется боязнь мальчика, что на улице его укусит белая лошадь. Причем,
страх перед лошадью не снимается и присутствием матери.
Собственно,
отказ ребенка от прогулок и побуждает родителей обратиться к врачу.
А
еще некоторое время спустя
мальчик говорит: «Лошадь придет в
комнату». Его фобия не зависит от реального
пространства существованья угрозы. Страх обитает внутри.
И
то, и другое: боязнь разлучения с матерью, равно как и чрезмерное
опасение быть укушенным лошадью, - отец мальчика связывает с детской
маструбацией. И профессор соглашается принять таковое объяснение и как
признание собственных научных заслуг.
Тем
более – отец сообщает ретроспективно о мальчике:
«Не
полных трех лет он обнаруживает живой интерес к той части своего тела,
которую на детском своем языке поименовал
«фонтанчик»: «Мама, а у тебя есть
«фонтанчик»?
В
три с половиной он возбужденно и с радостью кричит, возвратясь из
зоопарка: «Я видел «фонтанчик» у
льва».
В
3 ¾: «У собаки и лошади есть
«фонтанчик», а
у стола и стула – нет», - он устанавливает
существенный признак различия одушевленного и неживого.
Еще
спустя год, когда лошадь готова уже
войти в комнату, мать
спрашивает: «Ты, может, трогаешь рукой свой
«фонтанчик»?
«Да,
каждый вечер, когда я в кровати».
Из
простодушных вопросов и ответов ребенка – из того, что мы
удерживаем в своей памяти, и является тот, кого мы застаем в мире
пятилетним малышом. Впрочем, здесь в повествовании – уже
ложь, ложь умолчания. О мальчике профессор узнает едва ли ни в день его
появленья на свет. В свое время он помогает матери ребенка в конфликте
ее девичьего возраста. А потому не удивительно обращение родителей за
помощью именно к этому доктору. Хотя сказано: не пользует лекарь тех,
которые знают его. Не случайно и участие отца в излечении мальчика. Но
кому известно доподлинно, какими вопросами задается ребенок наедине с
собой?..
«Слушай,
сегодня ночью я думал: «Один
говорит: кто хочет ко мне прийти? Другой отвечает: я. Тогда
он должен заставить его сделать
«пипи».
Сон
относится ко времени пребыванья ребенка в деревне. И, по разуменью
отца, сновидение лишь продолжает игру в фанты, в которой днем участвуют
также Ольга и Берта, дочери домохозяина – приятельницы
мальчика. Проиграв, они должны расстегнуть штанишки мальчика и помочь
сделать ему «пипи» – так хочет он.
Неожиданным представляется только то, что мальчик не видит,
а слышит сон. Не оттого ли и
говорит он: я думал?
Другой
рассказ открывает возможную причину страха пред лошадьми. Впрочем, отец
считает лошадь, скорее, лишь зрительным образом безотчетного страха.
Мальчик же говорит, что «в деревне на
самом деле есть лошадь, которая кусает».
– «Разве кусают лошади?» –
«Но белая лошадь…»
И
однажды они действительно видят такую лошадь.
Отец
не может не верить факту. Ребенок не лжет, у него даже большая любовь к
правде, чем у взрослых. Тем не менее, он по-прежнему истолковывает
боязнь сына как вину за нарушение запрета трогать рукой
«фонтанчик». И страх лошади – это страх
напоминания очевидностью и размером половых органов животного.
Однако
вскоре происходит событие, допускающее иное толкование.
«3
марта в дом поступила новая прислуга, возбудив особую симпатию в
мальчике. Так как при уборке комнат она сажает его на себя, он называет
ее «моя лошадка». 10 марта мальчик говорит ей:
«Если вы сделаете то-то и то-то (он полагает – в
наказание), вы должны будете совершенно раздеться, даже снять рубашку.
Она:
«Что же из того? Я подумаю, что у меня нет денег на
платье».
Он:
«Но это же стыд: все увидят тогда
«фонтанчик».
Она:
«А ты разве не знал? У тех, кто будет смотреть, сразу же
вытекут глаза».
Он:
«Почему?»
Она:
«Ведь они увидят то, чего я не хочу».
Странным
образом с этим совпадает, либо из этого следует, более спокойный
период, когда мальчика можно ежедневно вести гулять в городской парк.
«Его страх, - сообщает отец, - все больше превращается в
навязчивое стремление разглядывать лошадей. Он говорит: «Я
должен смотреть на лошадей, и тогда я боюсь».
Нас
же привлекает не трансформация фобии – но, по меньшей мере,
двусмысленность тезиса: «я должен». Должен
ли мальчик бояться? Или он должен прежде что-то увидеть?..
«В
прошлом году, когда я делал «пипи», Берта и Ольга
смотрели на меня». Теперь он старается незаметно справлять
нужду у задней стены дома. Но есть ли это только процесс вытеснения
эксгибиционистского удовольствия?
Впрочем,
отыскивая причину относительного «мартовского»
успокоения, не стоит пренебрегать и двумя беседами между отцом и
мальчиком. Основываясь на предположении, что либидо ребенка связано с
желанием видеть «фонтанчик» матери, отец поясняет:
«Девочки и женщины не имеют совсем
«фонтанчика». У мамы нет, у Анны (новорожденной
сестренки) нет…»
«13
марта я говорю: «Знаешь, когда ты перестанешь трогать
«фонтанчик», твоя глупость начнет
проходить».
Он:
«Я ведь больше не трогаю свой «фонтанчик».
Я:
«Но ты хотел бы».
Он:
«Да. Но «хотеть» не значит
«делать», а «делать»
– это не «хотеть».
Тем
не менее, утром 16-го он со страхом рассказывает: «Я
чуть-чуть трогал пальцем «фонтанчик». Потом я видел
маму совсем голой в сорочке. Но сорочка была такая короткая, что я
видел ее «фонтанчик».
РОДИТЕЛИ: МАТЬ.
Она
просыпается поздно, когда мужа уже нет дома.
Она
идет за покупками и страшно спешит. Вдруг среди улицы она падает на
колени. Вокруг нее собирается толпа, но никто не помогает. Она делает
попытку подняться. Бесполезно.
Через
полуоткрытую дверь комнаты вбегает сын. Споткнувшись об оставленный у
входа туфель, он все же удерживается на ногах.
«Утром
мне всегда страшно, что ты ушла».
Он
забирается к ней в постель.
«Разве
я уходила когда-нибудь?»
«Да,
помнишь, когда меня водили на улицу, и у меня был уже страх. Я
испугался, что больше тебя не увижу».
«Но,
значит, я оставалась дома – уходил ты».
«Мне
все равно было страшно».
«А
раньше ты говорил, что боишься одних лошадей».
«Одной
белой лошади».
Наконец,
ей удается встать на ноги.
Она
подходит к окну. Двор напротив, отделенный решеткой ограды. Широко
разинутые ворота. Вероятно, ее падение объяснится видом упавшей лошади.
В юности она ездила верхом, а в детстве, возможно, воображала себя лошадкой.
Она
чуть отодвигает от края подоконника цветочный горшок.
Упавшая
– то есть, падшая?
Ее
усаживают в карету, которая должна отвезти ее к дому.
«Выходит,
ты приходишь ночью ко мне и папе из-за своего страха?»
«Да.
Я думаю: если я не вижу вас, то, что делаете вы в темноте?»
«А
ты всегда думаешь обо мне и папе? Или – и о
лошадке?»
«Да.
Нет. Сегодня…»
«Что
же ты замолчал?»
Она
поправляет также цветы букета в хрустальной вазе.
«Ну?..
Что же?..»
Садится
опять на постель к сыну. Перина после сна сбилась внизу.
«Ночью в комнате был один большой и другой измятый
жираф. И большой поднял крик, потому что я отнял у него измятого. Потом
он перестал кричать, а потом я сел на измятого жирафа».
«Измятого?..
Как надувной круг? Тебе снились жирафы?"
«Нет.
Я себе это думал, а проснулся я уже раньше. Я знаю: так
даже не бывает на свете».
Затем
в окно кареты ей бросают переполненную корзину
– символ отказов многочисленным женихам? Однако, это возможно
истолковать также как атрибут прислуги.
Она
глядит на недвижимые стрелки часов.
«Скажи,
наша новая лошадка уже убрала твою
постель?»
«Да».
– Мальчик смеется.
«Ты
все-таки плохо спишь. Я должна сказать ей о подушке».
«…………»
«Ну,
значит, скоро завтрак. Иди оденься».
Она
подходит к своему гардеробу.
«Почему
ты так смотришь?»
Он
отворачивается к стене.
«А
ты сердишься? Моя лошадка на меня
не сердилась».
«Та
лошадка, что застилает твою
кровать?»
«Да.
А белая лошадь, когда на ней что-то
надето, всегда злая».
«И
ты боишься того, что надето на ней?»
«Нет.
Я подумал только: у всех всегда бывают деньги на платье. Ведь тебе,
когда вырос большой живот, сразу сделали новое платье и
пальто».
«Папа
рассказывал мне, что ты говорил об этом с лошадкой».
«Я
сказал только: если она станет делать то, что
запрещают…»
«Разве
она хотела совершить непозволительное?»
«Я
подумал, что если…»
Надо
бы расспросить самой.
И
вовсе не напрасно, выходит, напоминал сон – о чем же?..
…о
кухарке, которую уволили за то, что она крала; кухарка тоже упала на
колени и просила прощенья.
«Но
мне ты никогда не говоришь о
наказанье».
«Ты
мама… Если я рассержусь, ты ведь тоже будешь
сердиться?»
…Затем
– о горничной… А ей самой было тогда двенадцать
лет. Отец учинил прислуге допрос. Зачем-то спрашивал, и она слышала: что? когда? Ведь горничная потом все
равно вышла замуж за того кучера. («Если вы сделаете то-то и
то-то…» – не важно что.
Главное: кто, кроме мальчика, мог
бы ставить условия для прислуги…)
Но
она возьмет и подарит лошадке свое
платье, которое ей самой больше не впору. У всех всегда есть для этого
деньги.
«А
скажи: ты видел, как надевают на лошадь что-то,
что злит ее?»
«Да.
У них есть черное над глазами и возле рта».
РОДИТЕЛИ.
«А
может это очки? Послушай, я думаю, это связано как-то со мной. Или
– усы?.. Я подозреваю, что он не любит меня».
«Почему?»
«Я
сегодня спросил, о чем думает он».
«Ну?..»
«О
настоящем ружье для убивания насмерть».
«По-моему,
ты преувеличиваешь».
«Не
знаю. По крайней мере, для него я только преграда. Он не любит и боится
меня».
«Думаешь,
лошадь – это ты?»
«И
жираф – тоже. Большой жираф – который не пускает
мальчика сесть на измятого… Я выяснил. Потому что я кричу и
не позволяю ему идти в нашу постель. Ты же
намеренно…»
«Перестань.
Одна минута не может иметь последствий».
«Кроме
тех, что он садится на тебя, а я вынужден замолкать. Как ты
понимаешь…»
«Но
он еще такой маленький, ему страшно. Я тоже спала в постели с
родителями».
«Да?
Ты мне никогда не рассказывала».
«Обычная
детская история. А тебе хотелось бы знать?»
«Конечно.
В частности – желала ли когда-нибудь и ты соблазнить
собственного отца?»
«Отца?
Я?»
«Но
твой сын фактически пытался тебя совратить, когда ты припудривала его
после ванны. И еще потом, в постели, говорил, что у него
«прекрасная птичка»… Почему ты не
отвечаешь?»
«Зря
ты кричишь. Зря ты так часто кричишь, когда он приходит к нам в
комнату. Он ведь не понимает, отчего ночью и рано утром этого нельзя, а
в другие часы – можно. Ты сумеешь, захочешь объяснить, почему
не позволено это ему, а не тебе? Ты только усугубляешь тем самым его
болезнь».
«Я?..
Не забывай, что лошадь и это черное
у белой лошади может быть связано также с тобой. Он мог видеть волоски
у тебя… Скажи: ты часто берешь его с собою в
клозет?»
«Да…
Он хнычет до тех пор, пока ему не разрешат. Так делают все
дети».
«Что
значит – все? Я тоже был
ребенком. Причем – тоже мальчиком…»
«Не
кричи».
«И
кричу я на него оттого, что помню и знаю: он хочет как раз не любви, а расширенья границ дозволенного:
ибо, что разрешат однажды – то можно всегда. И как могу
отвечать я не криком, если любой акт захвата вызывается именно
элементарной нелюбовью».
«Я
думаю, мальчику все-таки не хватает тепла».
«Конечно.
Которого ищет он не только у тебя, но и у прислуги».
«Ты
расспрашивал ее о том случае?»
«Да.
И боюсь, если ты не прекратишь брать его
с собою в клозет, тебе придется также взять его в
ванную. Или ты постараешься объяснить, отчего тебе позволено мыть его,
а не ему – тебя?..»
ПРОФЕССОР.
«Я
боюсь, дальше нам не справится без посторонней помощи».
«Да,
я слушаю».
«Я
говорю вам о сыне».
«Что
с ним?»
«Муж
думает, что мальчик желает его смерти».
«А
ведь я знал, что так и случится».
«О
чем вы?»
«Я
даже рассказывал вашему мужу… Что родится именно мальчик, и
он будет так любить свою маму, и
что в будущем неизбежен его страх перед отцом…»
«Но
когда он говорит: если бы у меня не было мамы… Разве желает
он тем самым смерти и мне?..»
«Нет.
Конечно, нет… Теперь подойдите к окну».
«Меня
никто не увидит?»
«Взгляните
сами. Открытая безлюдная площадь. Меня всегда влекло отсутствие зелени.
Я имею в виду деревья…»
«Да».
«Помните,
вы рассказывали: вы спускаетесь вниз по
склону, перелезаете через странные ограды, сплетенные из сучьев. В
руках у вас сперва один сук, затем – два, потом –
снова один…»
«Что
же нам делать?»
«Вам
страшно?»
«Теперь
нет».
«Не
спать. Не видеть снов…»
«?»
«Вам
не снятся больше похороны пожилой дамы?»
«Нет».
«Я
пошутил… Задача в том, чтобы научить мальчика не
отвоевывать, но благословлять, ибо… Подайте мне очки. На
улице, по-прежнему, никого?»
«На
углу экипаж. Кучер куда-то ушел».
«Я
спрашиваю о людях».
«Нет».
«Хорошо.
Что же вам теперь снится?»
«Ничего».
«И
вы засыпаете мгновенно? Бессонница отступила?»
«Да».
«Вы
устаете? Вы сами поднимаетесь ночью к новорожденной или
прислуга?»
«Я».
«Конечно…
Ведь кроватка девочки стоит в вашей спальне?»
«Да…
Я вспомнила еще. Знаете, мальчик боится теперь купания в большой ванне.
Он думает, его могут уронить».
«И
вы считаете это высказанным пожеланьем в отношенье
сестренки?»
«Я?»
«Ведь
отец приводил уже мальчика ко мне. Вы знаете?»
«Да».
«А
сегодня мне принесли с почтой письма. Есть и от вашего мужа?»
«Я
вижу. Вот оно».
«Хорошо.
Вы прочтете мне его позже. Мы говорили о мальчике».
«Да.
Я еще хотела спросить вас о муже. Недавно он рассказал мне свой
сон».
«Очень
интересно. Ведь мне он не обязан
отчитываться в своих
сновидениях…»
«Будто
бы он идет по коридору. И есть некое помещение…»
«Помещение?
Дом?»
«Помещение,
где можно находиться лишь временно…»
«Символ
женских гениталий. Хотя… В прошлый раз, когда вы совсем уж
решились покинуть нас… Быть может, помещение –
сама жизнь?..»
«Там
его ожидает женщина».
«Нет,
конечно, это ваши гениталии. Или… Опишите помещенье
подробнее: быть может, окна, двери…»
«Ведь
это не мой сон».
«Ах,
да. Я думаю… Вероятнее всего две причины.
Во-первых… Скажите, что, кроме постели, связывает вас с
мужем?»
«Ну,
многое. Дети…»
«Да.
А та женщина? Он не рассказывал вам о ней?»
«Собственно,
женщин две».
«Две?
Это ведь самое интересное».
«Темненькая
и светленькая».
«Светленькая
– не вы?»
«Не
знаю, присутствую ли я вообще в его сновидениях".
«А
ваша прислуга? Не может она оказаться второй?»
«У
меня не было повода заподозрить».
«Но
разговор вашего мужа с нею?»
«О
мальчике?»
«Да.
Ваш муж потребовал письменного отчета или?..»
«Он
беседовал с ней».
«С
глазу на глаз?»
«Вы
понимаете, сам предмет разговора…»
«Да.
Но тогда лучше бы расспрашивать прислугу не ему, а вам».
«Я
не окончила. Те женщины…»
«Женщины
сна?»
«Или
даже гусеницы. Они…»
«Вы
ничего не путаете? Гусеницы – уж не из ваших ли
кошмаров?»
«Нет».
«Что
же, собственно, происходит в сновидении? Чем оканчивается
оно?»
«Не
знаю. Все дело в том, что женщины и есть гусеницы, а он…
Кажется, он умирает. Они съедают его».
«То
есть, муж утаил от вас эту часть сна?»
«Быть
может, он сам не понял».
«Но
что-то ведь он хотел сказать этим сном?.. Хотя – едва ли о
второй женщине… Вы говорите: гусеница?»
«Да».
«А
то помещение? Временное. Ваш муж вошел в него или нет?»
«Не
знаю».
«Я
думаю, им может владеть страх импотенции».
«Но
доктор…»
«Это
не означает его бессилия уже теперь. Но… Вы никогда не
высказываете ему своего недовольства? Или – другая?.. Знаете,
у него возможен тот же страх, что и у мальчика… Вы говорите,
темненькая и светленькая…»
«Да».
«Что-то
черное у белой лошади… Что?»
«Не
знаю. Мы не справляемся сами».
«Хорошо.
Что же снилось вам сегодня, вчера?»
«Ничего…
Сегодня?»
«Да».
«Не
помню. Кажется… Я иду по городу. В
шляпке…»
«В
шляпке? Отлично…»
«Поля
шляпки свешиваются вниз. Причем, одна сторона ниже другой».
«Отлично…
Помниться, вы говорили когда-то, что видели обнаженным отца».
«Только
однажды. И то…»
«Да-да.
И вас поразило, что мужской половой орган виден и со спины. В то время
как у женщины…»
«Я
вам рассказывала».
«И
это случилось как раз в то время, когда вы отправляли мать в свою
комнату, а сами ложились с отцом на родительском ложе?»
«Я
боялась оставаться одна».
«Как
теперь ваш мальчик?»
«Да».
«А
сейчас? Вы включаете на ночь лампу?»
«Нет».
«Прислуга
пользуется тем же клозетом, что и вы?»
«Другим».
«Нет
ли в клозете каких-либо окон, отверстий, через которые муж мог бы
наблюдать за вами?»
«Нет…
Да… Скажите, а если у мужа одно яичко ниже
другого… Это – у всех?..»
ОТЕЦ: ОТЧЕТ ЗА НЕДЕЛЮ.
«Уважаемый
господин профессор, посылаю вам интереснейший материал. Решив записать
его, я говорю о том мальчику, и он диктует совершенно самостоятельно:
«Когда я увидел желтые панталоны, я сказал
«пфуй», бросился на пол, зажмурил глаза и не
смотрел. И когда я увидел черные панталоны, я тоже плюнул…
Слушай (он прерывает себя), я очень рад, когда могу рассказать
профессору… Ведь ты записал раньше, что мама показала мне
свой «фонтанчик» под сорочкой?»
Я
должен уточнить, что это за история.
Я
прихожу домой и беседую с женой, которая сделала различные покупки и
показывает их мне. Между ними – желтые дамские панталоны.
Жена говорит, что мальчик уже несколько раз восклицает
«пфуй», падает на пол и отплевывается.
Чтобы
разобраться в случившемся, я задаю несколько наводящих вопросов ребенку.
«Ты
видел уже маму в таких панталонах?»
«Нет».
«А
когда она раздевалась?»
«Желтые
я видел раз, когда она их купила. А черные – потому что она
снимала их утром».
«Утром
она снимала черные панталоны?» – Мне это
представляется бессмыслицей, и я намереваюсь расспросить позднее жену.
«Утром,
когда она уходила, она сняла черные панталоны, а когда вернулась
– снова надела».
«Ты
что-то путаешь. Куда она уходила?»
(«Куда?
«Вы
же знаете сами…»)
«Мне
так кажется. Может быть, я забыл. (С неудовольствием). Оставь, наконец,
меня в покое».
Днем
мы гуляем на улице. Когда возвращаемся, почти наугад, я спрашиваю:
«Летом
в деревне ты играл с девочками в лошадки?»
«Да!
(Задумывается). Мне кажется, что я там приобрел мою глупость».
«А
кто был лошадкой?»
«Я.
Берта была кучером».
«Наверное,
вы часто заходили в конюшню и говорили о лошадях?»
«Мы
ничего не говорили».
«Разве
вы все время молчали?»
«Кое
о чем мы разговаривали, но я не знаю уже».
«Скажи,
ты видел, как выглядит «фонтанчик» Берты?»
«Нет.
(Он замолкает на секунду). Я видел «фонтанчик» у
лошади, потому что иногда бывал в стойле».
«И?..»
«Ведь
это ничего? Если что-то случается, это бывает сразу? А лошадь даже не
видела меня, он жевала траву».
«И
тебе стало интересно, как выглядит «фонтанчик»
Берты и мамы?»
«Да.
Но ты же говорил, что у них совсем нет
«фонтанчика». И тогда я бы смотрел, и ничего не
было, Правда?»
«Но
ты видел уже «фонтанчик» у Анны… Я
только хотел сказать, что у них «фонтанчик» никогда
не будет, как твой».
«Знаешь,
Анна – ведь все равно будто мой ребенок? Она так любит
купаться…»
«Но
в деревне Анны еще не было с нами».
«Правда.
В деревне я видел однажды, как Берта присела у забора… Я
отвернулся».
«Ты
жалеешь теперь?»
«Я
же тогда не знал. Я ужасно хочу два раза взглянуть на
«фонтанчик».
«Почему
– два?»
«Чтобы,
если нужно, увидеть второй раз…»
«Ты
хочешь сказать: после первого?..»
«Да.
Берта очень часто смотрела. В маленьком саду, где растет редиска, я
делал «пипи», а она смотрела от ворот».
«Тебе
это было неприятно?»
«Нет.
Я думаю, мне не было стыдно тогда».
«А
Берта никогда больше не садилась на улице?»
«Она
ходила в клозет».
«И
тебе становилось интересно?»
«Но
ведь я бывал внутри с нею».
Я
припоминаю, что хозяева действительно рассказывали об этом нам, и мы
запретили мальчику заходить в клозет с Бертой.
(«Эта
забывчивость… Вам не кажется, что болезнь могла возникнуть
именно тогда?»
«Чья?»
«Вашего
мужа».)
«Значит,
ты говорил ей, что хочешь войти?»
«Я
входил сам. И потому, что Берта мне разрешила. Ведь это не
стыдно».
«Тебе
приятно было видеть «фонтанчик»?
«Да.
Но я не видел».
«Выходит,
тебе было любопытно только по отношению к Берте?»
«К
Берте и Ольге».
«К
кому еще? Может быть, к маме?»
«К
маме, конечно».
На
следующий день я стараюсь продолжить разговор, поскольку, мне кажется,
он ведет к истокам болезни. Я спрашиваю:
«В
деревне тебе интересно было смотреть, как раздевается мама?»
«Да».
«Но
вчера утром, когда мама снимала панталоны, ты почему-то
плевал».
«Потому
что они черные».
«Но
когда платье надето, не видно, что панталоны есть?»
«Не
видно. Я плюю еще, если они лежат».
«А
Берта, когда она бывала лошадкой, а ты кучером, не оставляла панталоны
в конюшне?»
«Нет,
никогда».
«Разве
вы не говорили, что на лошади ничего не надето, и поэтому вы видите ее
«фонтанчик»?»
«Да,
конечно. У лошади надето черное возле глаз».
«А
ты часто бывал в клозете с мамой?»
«Да.
Очень часто».
«Тебе
было противно?»
«Да…
Нет!»
«Почему
же тогда ты плюешь? Утром мама снимала панталоны?»
«Я
не помню».
«Ты
думаешь, что увидишь в клозете «фонтанчик» мамы? Ты
подглядывал и видел черные волоски?»
«Но
«фонтанчика» я не видел… Когда я напишу
обо всем профессору, глупость скоро пройдет?»
(«А
вы не думали, что лучше позволить ему и дальше проделывать это
тайно?»
«Что?»
«Наблюдать»).
СОН.
Она
одна в комнате. Перед нею – стол и лист чистой бумаги. Она
совершенно одна. Нежное чувство долгожданного одиночества окутывает ее.
Оно настигает ее отовсюду: неколебимостью воздуха, молчанием птиц,
необратимостью граней тени и света. Ибо если существует ОНА, никого и
не может быть более. Где тот любой, кто опровергнет эту очевидную
истину? Она выходит на улицу. Одиночество подтверждается опытом ее
глаз. Ее голова не покрыта шляпкой либо платком. Она опускает взгляд.
Хотя, конечно, ей теперь не страшны офицеры. Она не видит никого. Никто
не коснется ее рукава своей чуждой рукой, никто не заговорит с нею. Она
может прямо и пристально глядеть в этот мир.
НИКОГО.
НЕТ.
ПОТОМУ
ЧТО ОНА НЕ ПИШЕТ ИМ ПИСЕМ.
Ее
одиночество достигается этим.
Она
знает.
Она
придвигает бумагу к себе.
Писать
нельзя – ибо начертанные слова обращаются в стыд.
Или
– совсем нет? Парк. Помнишь? Улыбнулся ей. Лучше уж
– сад. Взмахнула рука. На миг.
Она
зачеркивает предыдущие строки.
Нет
никого.
Словно
сознается в некой провинности…
Обязана
ли писать она?
О
чем? Разве так важно?
Она
застряет на первой строке приветствия.
Вот
об этом.
Она
перечитывает то, что готова была уже бросить в корзину. Странно
– чего же стыдиться ей? Она не видит причины. Это и страшно.
Не узнает фразы, которой могла выдать себя. Она озирается. Дверь
приоткрыта.
Нечего
было б стыдиться – не писала бы вовсе.
НЕТ
СНА.
Посреди
этих не слагаемых в смыслы бредовых букв.
Она
сминает в комок лист бумаги.
Если
о стыдном узнает кто-то другой, она перестанет быть.
Хотя:
позволено ль смерти настигнуть ее извне? Она не знает…
«Если
ты сделаешь…»
«Что?
Что именно?..»
«То-то
и то-то… Ты должна…»
Она
раздевается.
Потому
что письмо успеет закончить потом.
ОН
сказал:
ЭТО
ВСЕГДА
ПЕРЕД
НЕЙ
НИКОГО.
Разумно
ли доверяться словам невидимого?
Она
снимает панталоны. Только затем – платье. Ночная рубашка
широка и прохладна. Словно бы улица мимо окна. Или – скорее,
площадь? Она никогда не напишет об этом. Пускай спросят ее: почему?
Ответ: на чем же писать?
Бумаги
нет на столе.
Она
оглядывается… Скомкано… Неприлично…
Закрыта
ли дверь?
Она
достает новый лист.
Ведь
не пишут и ей самой. Быть может, потому, что и ее нет?
Глупость.
Возможно ли усомниться в своем присутствии?
Она
запечатывает письмо.
Она
сворачивает лист. В форме ромба. Или, может быть, - треугольника. В
форме «полевой почты».
Надежно
спрятанное. Руки молитвенно сложены у груди. Между ладоней.
Она
ступает по улице. Будто в церкви. Со святыми… и
упокой…
Чей-то
раздавленный лошадьми малютка.
Она
садится к столу.
Нельзя
более снести стука часов. Цветок засыхает на подоконнике. Обломившись,
падает на пол вместе с горшком.
Письмо
недействительно.
Пока
не опустишь в зев почтового ящика.
Никого.
Лошади.
Кровь
на рукаве ее белой блузки.
А
если она передумает?
Если
не найдено стыдного – незачем было и писать?
Что
же? Опять спешить? Пока не пересыпан в кожаный серый мешок из ящика? Ее
конверт… Предъявить документы?.. Ее почерк…
Вот… Надписан ли адрес?
Нет.
Нет.
Никого
нет.
Она
перевешивает панталоны со спинки стула.
Об
этом невозможно писать чернилами синего цвета. Она берет карандаш.
А
если стыдное обнаружится?
ВОПРОСЫ: СЕСТРЕНКА.
Появленье
на свет сестренки дает новый толчок мыслительной работе мальчика.
Однажды
он спрашивает отца:
«Ты
можешь вспомнить, как пришла Анна?
Слушай.
Пришла Анна. Госпожа Краус (акушерка) уложила ее в кровать. Она еще не
умела ходить. А аист нес ее в своем клюве. Аист подошел сам к двери и
постучал. Здесь все спали, а у него оказался подходящий ключ: он отпер
двери и уложил Анну в твою кровать; нет, в кровать к маме. Уже была
ночь, и аист совершенно спокойно уложил ее в кровать и вовсе без шума.
А потом взял себе шляпу и ушел обратно. Нет, шляпы у него не
было».
«Чья
же это была шляпа? Куда ушел аист?»
Отец
задает вопросы почти наугад. Тем не менее, инерция анализа ведет его в
нужном направлении. Вернее, дорогу выбирает теперь сам мальчик, который
не только смеется над отцом, объяснившем появленье сестренки
посредничеством аиста – но и указывает на новый невроз из-за
несовместимости подсказанной родителями теории и того, что видит он сам
в день родов в комнате матери.
«Может,
это была шляпа доктора? Куда унес ее аист?»
«В
деревню. Ты же знаешь, аист жил там».
«В
деревню?»
«Да.
Слушай, ведь Анна тоже ездила туда вместе с нами?»
«Этим
летом?»
«Нет,
еще раньше. Когда она ехала в ящике».
«Но
в прошлом году мы ехали вместе с Анной в купе».
«Но
раньше она всегда ездила вместе с нами в ящике».
«Ты
что-то путаешь. Анны вовсе не было тогда».
«Ты
мне не веришь? Каждый раз, когда мы ехали, она была с нами в ящике. Это
же правда. Мы достали большой ящик, полный детей и они сидели там, в
ванне. (Он говорит о ящике, в который упаковывалась в дорогу ванна). Я
их сам посадил туда. Я хорошо помню».
«Чей
же это был ящик? Быть может, мамин?»
Отец
считает: слова мальчика говорят о том, что он заметил беременность
матери гораздо раньше рожденья сестренки.
«Да,
ящик был у мамы».
«Но
где же тогда находилась Анна? У нас в ящике или у аиста? Как аист
принес Анну?»
«Да-да.
Она ехала с нами. Потом вылезла на станции, чтобы скакать на лошади и
щелкать кнутом. А в городе аист принес ее опять из своего
ящика».
«Значит,
она была уже с нами, и аист снова ее забрал… Скажи, ты
любишь Анну?»
«Да,
очень».
«Или
тебе было б приятней, если бы она не появлялась на свет?»
«Мне
было б приятней, если бы она жила с аистом».
Мальчик
и до этого не раз советовал родителям дать аисту денег, чтобы тот не
приносил больше детей.
«Но
почему? Тебе плохо с Анной?»
«Да.
Потому что она так кричит, а в ящике сидела совсем смирно».
«Значит,
ты не любишь ее?»
«Гм…»
«И
потому думаешь, что мама отнимет руки во время купания, и Анна упадет в
воду…»
«…и
утонет».
«А
ты остался бы один с мамой?.. Хороший мальчик этого все-таки не
желает».
«Но
думать ему можно».
«Ведь
это не хорошо».
«Когда
об этом он думает, это все-таки хорошо, потому что тогда можно написать
профессору».
Мальчик
преподносит хороший урок отцу, напоминая: психоанализ – не
поученье морали, но только лечебный прием.
«И
потом… Зачем Анна пришла к нам? Ведь она давно была на
свете, даже не у нас. Ведь у аиста она тоже уже была».
«Пожалуй,
у аиста она и не была».
«Откуда
же она взялась? Послушай, если что-нибудь есть, оно уже было раньше,
правда? Иначе, как ему быть?»
«Хорошо.
А где Анна находилась у аиста?»
«В
ящике. В аистином ящике».
«Ты
видел его?»
«Да,
в книжке с картинками».
В
самом деле, мальчик приносит книгу, где указывает отцу изображенье
гнезда аиста с аистами на красной трубе. Это и есть ящик. Рядом, на той
же странице, нарисована лошадь.
«Но
ты же не мог заглянуть внутрь. Может быть, ящик пуст?»
«Я
не подумал. Я подумал: ведь все всегда уже
есть, а не наоборот, да?»
«Возможно,
ты видел даже, как аист нес Анну?»
«Но
я же спал. А утром никакой аист не может уже принести девочку или
мальчика».
«Почему?»
«Он
не может. Аист не может этого. Чтобы люди сначала не видели и чтобы
сразу, когда утро наступит, девочка была уже тут».
«Но
тебе интересно было бы знать, как аист делает это?»
Через
несколько дней родителям удается разъяснить мальчику, что дети
вырастают в самой маме, и только потом ей разрезают живот, и дети
выходят. Живот же зашивают опять.
У
мальчика наступает заметное улучшение. На улице он бежит за экипажами.
Даже ломовики вызывают в нем не столь уж великий страх. Однажды он
кричит с радостью: «Вот едет лошадь с черным у
рта». Это лошадь с кожаным намордником, но у мальчика нет
никакой боязни перед ней. Лишь то обстоятельство, что он не решается
отойти далеко от ворот, указывает на остатки страха. Тем не менее, он
высказывает желание перейти через улицу во двор почты, где он часто
наблюдал игры мальчиков.
«Знаешь,
когда воз стоит, я быстро взбираюсь на него и перехожу на
доски».
«А
почему ты хочешь перебраться туда?»
«Потому
что я еще никогда там не был, а мне хотелось бы нагружать и разгружать
тюки и лазать по ним. А знаешь, от кого я научился? Я видел, как
мальчики лазают по тюкам».
«Ты
не идешь из-за страха, что воз тронется, и ты уедешь с ним, и не
вернешься больше домой?»
«Нет.
Я же могу приехать к маме на возу или с извозчиком; я могу даже сказать
ему номер дома».
«Чего
же боишься ты?»
«Я
не знаю. Мне страшно, что лошади упадут».
«Послушай,
а не похож ли воз на аистин ящик?»
«Да.
Нет! Только омнибус».
«И
мебельный фургон?»
«Гадкий
фургон – тоже».
Он
объясняет отцу:
«Когда
воз стоит, я боюсь, что стану дразнить лошадей,
и они упадут».
«А
ты дразнил когда-нибудь лошадей? Быть может, в деревне?»
«Нет».
«Но
ты заходил в конюшню. Наверное, тебе хотелось этого?»
«Да,
один раз».
«Тебе
хотелось стегануть их кнутом, как мама бьет Анну? Ведь это тебе
приятно?»
«Нет.
Я хотел выколоть им глаза».
«Зачем?»
«Чтобы
не были так горды».
«Скажи,
а как бывают горды
лошади?»
«Это
бывает, когда они смотрят большими глазами в сторону. Они заворачивают
голову».
«Возможно,
ты поэтому боишься лошадей с «черным» у глаз? У
лошадей в конюшне ты видел черное?»
«Нет,
они смотрели на меня, а я не хотел».
«Ты
делал что-то дурное?»
«Нет».
«Ты
был в конюшне один?»
«Да».
«Скажи,
а что же это бывает черным у глаз?»
«Его
надевают, чтобы лошади не смотрели».
«Может
быть, это шоры?»
«Тогда
они не видят в сторону и назад».
«И
им нужен еще намордник у рта? Чтоб кучер управлял ими?»
«Но
тогда они тоже не могут уже видеть воз».
«Не
могут оглянуться?»
«Да».
«А
почему?»
«Они
не знают, что позади. Они не должны видеть».
«Но
почему так?»
«Они
не смогут увидеть воз еще раз».
«Чего
же боишься ты?»
«Что
лошади будет так горды, и могут упасть».
Отец
объясняет это собственным наблюдением: сдерживаемые кучером на вожжах,
лошади идут мелким шагом с поднятой головой и действительно бывают
«горды».
«Значит,
лошади могут испугаться поклажи?»
«Они
не должны знать».
«Ты
видел или не видел, чтоб лошадь упала?»
«Я
только боюсь, что всегда будет так».
«А
ты не хочешь, чтобы лошади падали каждый раз?»
«Нет».
«Быть
может, тебе хочется, чтобы упал папа?»
«Нет».
«Но
ты иногда так думаешь?»
«Да.
Знаешь, что я подумал сегодня? Слушай… Мы разбили стекло в
вагоне. Я признался, и полицейский нас сцапал».
«Ты
думаешь тогда, если бы папы не стало, ты занял бы его место?»
«Да!»
«Но
иногда тебе страшно. Ты любишь папу? Иногда…»
«Да!»
«А
может, и нет…»
«Ведь это ты все знаешь, а я ничего не знал».
«И
тогда у тебя страх перед папой… Ты можешь вспомнить похороны
в деревне?..»
«А
что там было?»
«Ты
не можешь вспомнить? Ты же все видел».
Мальчик
молча стучит своей палочкой о мостовую.
«Слушай,
тут тоже лежит человек… который похоронен… или
это только на кладбище?»
ОН, ОН, ОН И ОНА.
ОН.
Что же это была за игра?
ОНА.
С резиновой куклой?..
ОН.
Да.
ОНА.
Об этом сообщила прислуга. Он оторвал ей ноги, кукле. То есть, сначала
через отверстие для свистка он воткнул в середину перочинный ножик, а
потом, чтобы ножик выпал наружу, оторвал.
ОН.
И вы рассказали об этом мужу?
ОНА.
Да.
ОН.
Но это был мамин ножик. А «фонтанчик» у куклы я мог
видеть и раньше.
ОНА.
Муж потом расспрашивал его сам.
ОН.
Он спросил, не напоминает ли мальчику ножик маленького ребенка?
ОНА.
Еще он спросил: а как ты думаешь, как появляются на свет цыплята?
ОН.
Аист выращивает их. Нет, боженька.
ОНА.
А муж объяснил: вначале курица снесет яйцо.
ОН.
Но вы уже рассказали мальчику, как рождаются дети?
ОНА.
Да… Что разрезают живот…
ОН.
Но это совсем неверно. Я уже положил однажды яйцо. В деревне, я лег в
траву. Нет, я стал на колени, дети совсем не смотрели, а наутро я
сказал им: «Ищите, дети, я вчера положил
яйцо…» И тут они посмотрели и вдруг нашли.
ОНА.
Он и отцу сказал, чтобы тот положил яйцо.
ОН.
Зачем?
ОНА.
Он говорит, что хочет иметь свою девочку.
ОН.
Но мальчик как раз боится появления еще одного ребенка.
ОНА.
Он хочет девочку для себя.
ОН.
Да-да, мальчик получает девочку, а девочка – мальчика.
ОНА.
Чтоб нянчить ее, как свою.
ОН.
Но у мальчиков детей не бывает, только у женщин. Откуда возьмется
девочка?
ОНА.
Из яйца.
ОН.
От аиста. Он вынет девочку, положит
ее в яйцо, и из яйца выйдет… Скажи, ведь я и Анна
принадлежим тебе? Или маме?
ОНА.
Мне.
ОН.
Маме и мне.
ОНА.
Конечно, у папы тоже бывают дети.
ОН.
Когда-то давно мальчик спрашивал: «А если у меня не будет
мамы?..»
ОНА.
Да.
ОН.
Быть может, он только хотел узнать, в чьей власти останется тогда?
ОНА.
Может быть.
ОН.
О чем еще отец расспрашивал мальчика?
ОНА.
Скорее, мальчик расспрашивал отца.
ОН.
О чем же?
ОНА.
Ну, он сказал: «Запиши себе…»
ОН.
Что?
ОНА.
Нет, я запуталась… Он сказал: «Напиши профессору:
я был со своими детьми в клозете…»
ОН.
И что отец?
ОНА.
Он спросил… Что-то вроде…
ОН.
Но вот его подлинные слова. Его же рукою…
ОНА.
Да. Спросил (читает): «Что делал ты там?»
ОН.
С куклами?
ОНА.
Да.
ОН.
Такое впечатление… Разве муж не рассказывал вам?.. Я думал,
наоборот, он хочет…
ОНА.
Да, я слышала… Он сказал: все, что делают с маленькими
детьми – разве ты не знаешь? Все, что делает мама,
я…
ОН.
Да, странно, в самом деле. Отец спрашивает ребенка. Возможно, он
интересовался чем-то иным?
ОНА.
Он уже говорил об Анне: осенью мы пойдет с нею в парк, я буду ей все объяснять.
ОН.
Мальчик?
ОНА.
Он сказал: разве ты не знаешь? Но профессор, конечно же, будет знать.
ОН.
Скажи, а зачем профессор надевает такие очки?
ОНА.
Вы их никогда не снимаете.
ОН.
Но на этом разговор не был окончен?
ОНА.
Нет.
ОН.
Отец спросил: «Быть может, ты хочешь иметь детей, чтобы стать
папой?»
ОНА.
(Читает). Мальчик: «Да».
ОН.
Но в реальности он этого совершенно не хочет. Он, как и прежде, боится
возов. И страх перед падением лошади… Ведь когда нагруженная
лошадь падает, это похоже на то…
ОНА.
(Читает). Мальчик: «Как когда имеют детей».
ОН.
И ты боишься, что мама упадет? Что она опять будет нагружена и получит
еще одного младенца?
«Когда
я был маленький, я боялся, что так будет всегда».
«А
теперь? Ты вырос? Ты думаешь, этого больше не будет?»
«Детей?..
Мама сказала мне: если она не захочет…»
ОНА.
Дети не будут расти.
ОН.
А если того пожелает господь?
ОНА.
Если я не захочу, и бог не захочет.
ОН.
Но папой становятся, когда есть и ребенок.
«Я
знаю».
«В
деревне ты часто бывал в постели у мамы?»
«Да».
«И
думал себе, что ты папа? Тогда у тебя были уже свои дети?»
«В
деревне? Нет».
«Чтобы
стать папой, ты просил бы маму, чтоб она захотела?»
«Чтобы
захотела она и бог».
«И
что ты делал бы с мамой тогда?»
«Брал
бы вместе с собой в город».
«А
еще?..»
«Ничего».
«Ты
же знаешь, мальчик сам не может иметь детей».
«Да.
Но все-таки я в это верю… Как эта история?..»
«Какая
история?»
«Ну,
где у папы не бывает детей. Потом он откладывает яйцо… Как
там потом в истории, где я хотел быть папой?"
ОН.
Мальчик ожидает подсказки?
ОНА.
Ему нет еще и пяти лет.
ОН.
«Ты хотел бы стать таким же большим, и иметь такие точно
усы…»
ОНА.
Я думаю, дело идет на поправку. Он выговорил свой страх.
ОН.
Тому есть свидетельства?
ОНА.
Вчера он всего на несколько минут пришел в нашу спальню.
ОН.
И ты взяла его, конечно, в постель?
ОНА.
Всего на несколько минут. Он потом сказал, что ему тесно.
ОН.
И ушел? Забавно. Он больше ничего не сказал?
ОНА.
Нет.
ОН.
Папа, но когда я буду женат и больше не захочу, бог тоже не станет
хотеть ребенка?
ОНА.
Да. Он только вышел из комнаты.
КУКЛЫ.
Помещение,
где всюду находятся куклы: черненькие и беленькие.
ОН.
Но вначале было темно. Я сидел в ящике. Анна тоже была там. Я даже не
видел ее. Она была совсем маленькая в черном углу. Мы там были вдвоем.
Нет, раньше был Бог. Он был себе в темноте и вовсе без нас. И потом ему
стало скучно, и Бог сказал: нужно разрезать живот. Оттуда вышли мама и
папа. Нет, прежде вышла бабушка.
-
А кто разрезал живот?
ОН.
Ну, Бог так подумал себе. Нет, он положил яйцо. Ведь в животе дети
растут только у тетей. Он положил яйцо тихо-тихо, и никто не мог
подсмотреть. А я уже был на свете внутри. И мне захотелось там сделать
«пипи». Анна не видела. Она только ела и чавкала в
темноте. И мне совсем не было стыдно. Только потом стало мокро и
холодно, и я опять постучался на свет.
-
А я сидела уже здесь.
ОН.
А меня поджидали мама и папа.
-
Я сидела на стуле.
ОН.
Стул стоял даже в другой комнате. Ты жила еще в ящике. Наверное, ты
знала там Анну.
-
Не помню. Я появилась сразу же у тебя.
ОН.
Но сначала ты все же была в яйце. В деревне, когда дети побежали все
вместе в клозет, я лег на землю и положил яйцо. Так бывает всегда.
-
Что?
ОН.
Кто-то появляется вдруг, и он уже чей-то. Кто положил яйцо, забирает
его: мальчик – девочку. Девочка –мальчика.
-
Почему?
ОН.
Наверное, так устроил Бог.
-
А если кто-нибудь не захочет?
ОН.
Быть может, он будет хотеть потом.
-
Даже если это не нужно тебе?
ОН.
Что-то мне все-таки нужно. Слушай, мы пойдем перед обедом в клозет, и
ты сделаешь там «пипи».
-
Зачем?
ОН.
Всегда делают так, чтоб потом быть.
-
Но я не хочу.
ОН.
Так не бывает. Ты не могла бы даже и подумать так без меня.
-
Почему?
ОН.
Это было бы, как если я вовсе не играл с куклами, и их даже не было на
свете, - а только с лошадьми.
-
Тогда иди в клозет со своей Анной.
ОН.
Но она есть еще у папы и мамы, а ты – у одного меня. Ты
должна сделать…
-
А ты всегда делаешь, что хочет от тебя Бог?
ОН.
Я делаю это. Если я делаю, значит, Бог хочет.
-
А если он даст вовсе ненужное из своего ящика?
ОН.
Но он знает все раньше, а я узнаю только потом. Ведь я не возьму ничего
из ящика сам. Как я узнаю, что там?
-
А кто такой папа? Мой папа ты?
ОН.
Да. Смотри, упала лошадка. Мы придем из клозета и напишем профессору.
- Для чего?
ОН.
Он же все знает. Наверное, он разговаривает с Богом.
Он
поднимает деревянную фигурку лошадки и ставит ее опять на ноги.
ОН.
Если ты боишься идти, я завяжу тебе глаза.
- Зачем?
ОН.
Потому что, когда смотришь, всегда страшно.
-
А для чего профессору черные очки? Он тоже боится?
ОН.
Быть может, кто-то написал ему, чего не хотел.
-
И он ничего не видит теперь?
ОН.
Профессор все равно знает все. Нам нужно ему писать.
Берет
лоскут, повязывает на голову резиновой куклы.
ОН.
Не бойся, мы не станем писать того, чего не захотим. (Диктует).
«Перед обедом мы были в клозете. Я делала
«пипи», а он смотрел. Потом я повернулась и
показала «попо».
-
Но я не буду.
ОН.
Разве ты не хотела б стать девочкой, а не куклой? Когда ты сделаешь
это, ты будешь совсем, как Берта и Анна.
-
А у Бога не могут вытечь глаза?
ОН.
Слушай, я видел однажды Бога. Он с завязанными глазами и держит весы.
Он
повязывает себе на глаза черный шарф матери.
ОН.
Что делаешь ты теперь?
-
Ты же все знаешь.
ОН.
У меня повязка на глазах.
-
Зачем?
ОН.
Мне стыдно. Что делаешь ты?
-
То, что приказано.
ОН.
Хорошо.
Берет
в руки палку, к концам которой веревочками привязаны чаши из детской
посуды сестренки.
ОН.
(Диктует дальше). «А потом
он взял и оторвал ноги, чтобы ножичек выпал…»
-
Мне страшно.
ОН.
Чего же ты хочешь? Разве ты можешь желать иного, чем я?
-
Я боюсь.
ОН.
Хорошо. Я передумал. Что делаешь ты теперь?
-
А ты не оторвал еще ноги?
ОН.
Я не знаю. Видишь, глаза завязаны.
-
Ты тоже боишься?
ОН.
Мне стыдно видеть тебя. Тебе так жалко своих черных ног?
На
ощупь он берет со стола маленький ножик. Сорвав с глаз повязку, вонзает
лезвие в куклу.
ОН.
Вот.
Бросает
куклу в шкаф и затворяет дверь.
ОН.
Теперь, пока тебя нет, посиди в ящике. (Другим
куклам). Ей даже не было больно. Она же говорила, что не
хотела еще быть…
Ногой
отшвыривает повязку.
ОН.
Я всегда плюю, когда вижу черное.
ОН.
(Повторяет). Ей даже не было больно.
Собирая
кукол, ходит по комнате. Устраивает их на полке в углу. Достает из
шкафа куклу без ног. Из отверстия в кукольном теле ножик падает на пол.
ОН.
Вот человек упал на дорогу. Он смотрел раньше и боялся всего. Он вышел
себе из дому, чтобы идти с другими. Он шел и шел. Потом упал, и у него
разбились глаза. Тогда подбежали к нему – взять человека
лежать на кладбище, а вовсе не на дороге. Да, да, я видел в деревне,
так бывает всегда. И ему надели очки, чтоб не бояться другим, что этот
лежит вовсе уже без глаз. И накрыли потом простыней. И он остался в
ящике ехать снова один. Да, да, и все радовались, что он расспросит
теперь Бога обо всем. Или – нет? Может быть, я забыл? Никто
даже не видел. А человек полежал, и встал опять, и он надел очки из
кармана и пошел дальше. И его вовсе не закопали.
Он
смотрит на кукол.
ОН.
Да, ему не было даже больно. Он только тронул шишку на лбу, встал и
пошел.
Оглядывает
опять комнату.
ОН.
Я же знаю сам, что все-все однажды умрут…
Пятится
тихонько к двери. Толкнув ее спиной, выходит из комнаты.
Голоса:
-
Папа, разве видно глазами свет в черных-черных очках?
-
Ты хочешь сказать – в солнцезащинных?
-
Да. А когда я стану слепым, мне дадут такие же очки, как профессору?
ДОКТОР: ЭПИКРИЗ.
В
последующие дни мать несколько раз обращается с выражением своей
радости по поводу выздоровления мальчика.
О
своей болезни мальчик говорит, как о чем-то давно прошедшем:
«Тогда, когда у меня была глупость».
Впрочем,
последствия еще ощутимы, но, по словам отца, теперь выражаются не в
страхе, а в совершенно нормальной страсти к вопросам.
Вопросы
относятся преимущественно к тому, из чего делают различные предметы,
кто их делает и тому подобное. Чаще всего, ответ готов у самого
мальчика, он хочет только удостовериться.
-
Папа, а, правда, деревья зимой замирают, а весной оживают?
-
А кто говорит белке, что нужно собирать орехи и грибы? Ее папа и мама?
-
А как делают омнибус? Сначала – колеса?
На городской площади, где
играет на скрипке нищий, мальчик спрашивает:
-
А для чего надевают очки слепые?
Доведенный
до утомления, отец говорит:
-
Ты полагаешь, что я могу ответить на все твои вопросы?
-
Я думал, если ты знал о
лошади, ты знаешь и это… А скажи, когда я еще не разрезал
куклу, внутри нее был свет или тьма?
Читайте также:
ИГОРЬ ВЕГЕРЯ. ПРОЗА.
ПРОЕКТ ДЕМЕТРИУС.
Обновления