18 декабря

…Теперь, по крайней мере, я знаю, чего ожидать и к чему следует приготовиться мне. Тебе, я думаю, это было известно прежде – но ты утаивал от меня истинное положение. Но я также не говорил, что в камере стоит радио – я внимательно слушаю все новости, касаемые моего дела, и понимаю, что, скорее всего, буду приговорен к смерти.

Я полагаю, ты станешь уверять меня в маловероятности такого исхода – поэтому я изложу тебе собственное понимание ситуации. Надеюсь, ты примешь это за здравое размышление, а не истерику, и не станешь меня утешать. В утешении я не нуждаюсь. Я готов признать правоту тех, кто, не полагаясь на кару Божию, утверждает: либо убийца собственной рукою должен оборвать свою жизнь, либо мы, осудившие его, имеем на это право, ибо преступник, посягнув на сотворение Божие, поставил себя вне законов Творца, но – пред людьми. Согласись с этим и ты. Но как смириться, что обвиняют в постыдном именно тебя – основываясь на посылках болвана Штрикера, гласящих, что если спящий пугается во сне, например, разбойников, то хотя эти разбойники и иллюзорны, но страх вполне реален, и если человек во сне умирает – ну, и так далее в его духе… Не кажется ли тебе, что развивая подобные умозаключенья до их логического предела, убийцами следует признать всех. Ибо все живое существует за счет всего живого. Но эта проблема, насколько я понимаю, не обсуждается – выделен только вопрос о наказании, а точнее – об исполнении либо недопустимости смертной казни. Нет никаких сомнений, что большинство ответит на поставленный таким образом вопрос «да». И вот почему. До тех пор, пока мы стремимся искоренить злодеянья, устрашая будущего преступника неминуемым наказанием, кара должна быть неотвратима. Закон не смеет оставлять ни единого шанса злодею. Всевозможные аргументы противников принципа «око за око» сводятся, в конце концов, к одному – к утверждению, что человек множествен по своей природе, и даже самый закоренелый преступник не является преступником в каждую секунду своей жизни, что суд приговаривает к смерти, быть может, совсем другого – раскаявшегося, преображенного – человека, а потому сам принцип неотвратимости наказания изобличает «негуманный», чисто арифметический подход. Бесспорно, мы должны анализировать причины, раскладывать каждую ситуацию, учитывать всевозможные «если». Тем не менее, всякий убийца должен быть умерщвлен. «Око за око» – не арифметический, но истинно философский подход к неповторимой ценности жизни каждого человека. «Око за око» означает, что и всякая другая, а не только твоя (и жизнь безмолвной жертвы, а не только кающегося преступника) столь невосполнима, что, загубив ее, не имеешь иного способа расплатиться, кроме собственной жизни. «Око за око». Более того – выколовший око у одноглазого заплатит двумя очами. И именно возражая: «Убитого не воротишь… Зачем казнить и другого человека?» – подходят арифметически. И даже если убийство, в самом деле, совершено «другим» человеком в состояньи аффекта – это ничего не меняет. Либо преступник признает свою цельность как человека и, следовательно, ответствен за всякое действие; либо он опирается на «множественность», «разбросанность», «неопределенность» человека – но тогда и суд, вполне вероятно, осуждает на казнь не «кающегося» преступника, а совсем «другого»… Если человеческое «я» не сводимо к единственному, это не означает, что этого «я» у человека нет вообще.

…«Раскаиваться» – означает знать о прошлых своих ошибках и дурных деяниях и никогда не выбрасывать из сознания своего. Но бесполезно исповедоваться в этом в словах. Бесполезно вызывать собственные ошибки из прошлого – ибо тем самым лишь умножаешь зло. Даже удивительно, сколь редко в нынешнем моем положении сетую я на непоправимость прошлого, в том числе не донимаю себя мыслью, что если бы то-то и то-то сделал я по-другому, то многое сложилось бы иначе. Это меня совершенно не мучает. Мне представляется, что если внутри человека существует как бы прозрачная перегородка, по одну сторону которой обретается человек действия, а по другую – наблюдающий и сознающий деянья свои – они в равной мере ответственны за поступки. И назначение человека не в раскаянии, но – в разрушеньи стеклянной стены…

25 декабря

…Жизнь в тюрьме остается, прежде всего, жизнью.

«…Хотите ли, я вам скажу громовую истину, которую вам не говорил ни один из пророков. Это – что частная жизнь выше всего. Все пройдет, а это останется: просто сидеть на стуле и смотреть вдаль…» Помнишь ли ты эти слова?..

Я хотел бы описать тебе свою камеру. Впрочем, я не вполне уверен, что место, куда помещен я, и есть тюрьма. Моя камера напоминает обычную комнату, хотя и не лишенную странностей. Писал ли я тебе о том, что здесь нет освещения? Но самое неприятное состоит в том, что даже взглядом я не смею ни на секунду покинуть своей   темницы. В комнате нет окон – только высокий прозрачный потолок. Надо мной облака и звезды. Видимо, камера располагается в середине огромного здания. Я сужу о его размерах по тому, что открывается моему взору через дверной глазок. Я вижу стражей, которые не охраняют меня – но и не отпирают дверей. Быть может, они даже не знают о моем существовании. Нет, конечно же, знают. Если только они вовсе не глухонемые. Я стучу на машинке. Иногда я вдруг выкрикиваю совершенно бессмысленные фразы. Никто не обращает никакого вниманья. Не может ли оказаться, что, доставляя капсулой пищу, они лишь исполняют неведомый мне ритуал?

Эти люди живут здесь. Я вижу часть значительно большей, чем моя, комнаты. Это явно не коридор. Но, видимо, помещение имеет несколько дверей, сообщаясь с другими частями здания. Я вижу, как люди появляются в поле моего зрения с различных сторон. Я слежу с ними достаточно долго, и говорю с уверенностью: они не прячутся по углам или у стен. Они входят и выходят. Кроме мужчин, здесь есть женщины, старики и даже подростки. Иногда эти люди стоят группой и молча бессмысленно глядят мне в глаза. Нет, конечно – всего лишь на дверь моей камеры. Мне кажется, им совершенно безразлично, что станет со мной…

29 декабря

…За стенами моей камеры также готовятся к празднику. Жизнь остается жизнью повсюду. В пустыне, в лесу, за каменной либо стеклянной оградой. Ты снова спрашиваешь, что же происходило на самом деле? Происходила жизнь. Ибо все сбывшееся – и есть жизнь, а чего нету – ее отсутствие… Конечно, анализ всякой ситуации бывает небесполезен. Это позволяет избежать некоторых ошибок в будущем. Однако, едва ли методом логических рассуждений возможно приблизиться к истине. Едва ли мы добудем ее и каким-либо иным способом. Я думаю, следует запретить вовсе подобное словоупотребленье. Ибо на самом деле истины нет. Истинно лишь то, что существует мир и мы в нем. Подлинный же смысл происходящего с нами понять невозможно. Для каждого индивида истина будет своя. Она как бы распределяется между всеми участниками события и обладает свойством несобираемости. Истина – то, что это было. Происходило с вами и между вами. Было или нет. Гипотетически, конечно, допустимо событие, которое, предположим, вследствие смерти иных заинтересованных лиц, затрагивало бы только одного человека. Тогда точка зрения этого единственного очевидца должна представляться бесспорной. Да – если бы человек существовал вне мира или целое мироздание заключал в себе. Но разве кто-нибудь оспаривает истинность Бога?

Человеку же истина безразлична. Он жаждет лишь приукрасить осмысленностью беспорядочное бытие. И если бы не смущали его подозренья, что небесные явления или смерть имеют отношенье к живым, не стал бы изучать и природу. Всякий же поиск последней истины, единственно верного слова, лежащего в основании мирозданья – есть клиническое проявление фобии. Ибо реальность не монична – но такова, какова есть. Она есть, и в любое время своего существования есть такова. Не существует отдельных друг от друга ни материи, ни идеи. Одно не прежде другого. Ибо всякая субстанция, явленная себя обнаружить, уже наделена свойствами, уже причастна законам соединенья, взаимодействия и проявленности. Материя – то, что есть; идея же – свойство этого нечто быть, вступая в связи и образуя структуры… Не важно, как именовать при этом совокупность приведенных выше фраз. Ибо устанавливая все более точные и однозначные термины, мы познаем вовсе не мир, но самих себя. А разве справедливо будет сказать, что мир, явленный нам и через нас – именно таков?..

1 января

…Сегодня я наблюдал через глазок двух влюбленных. Видимо, это происходило перед восходом солнца. Небо над моей головой едва побледнело. Новый год начался. Двое возникли в поле моего зренья внезапно – вначале я даже принял их за грезы моей бессонницы. Я едва различал их фигуры. Мне до сих пор не известно, каким образом распространяется свет вне моей камеры: имеются ли в смежных помещениях окна или лучи так же проникают сквозь прозрачный покров? Вошедшие были мужчиной и женщиной. Отличие их фигур не укрывалось полностью покровом странных белых одежд, схожих с хирургическими халатами. К тому же, женщина была значительно ниже ростом. Они остановились напротив глазка у противоположной стены. Это достаточно далеко. К тому же, я говорил уже о недостаточном освещении. Поэтому я не могу ручаться за абсолютную верность своего описанья. Но я видел влюбленных! Значит, такое случается и между охранниками тюрьмы. Там, у стены, они некоторое время переговаривались между собой. Затем мужчина оглянулся и, показалось мне, посмотрел прямо в глазок камеры. Я замер, затаив дыхание, хотя, конечно, они не могли знать о моих действиях. Мужчина сделал шаг в сторону, и я увидел, что халат женщины слегка распахнут. Во всяком случае, между его полами зияла полоска того же цвета, что и лицо. Мужчина же стоял в стороне, словно скучая. Словно дожидаясь чего-то. Затем еще раз взглянул на дверь и пошел в направлении камеры. Я понял, сейчас он приведет в движение механизм капсулы, которая доставит мне праздничный завтрак. Я неслышно опустил заслонку глазка и вернулся к постели.

Теперь, описанное на бумаге, это событие мне представляется еще более неслучайным. Мне кажется, что я подвергся некому испытанью, проверке, которую неизвестно, выдержал или нет.

Впрочем, иногда я представляю, что все переменится, и охранники захотят видеть и слышать меня. Вопреки наставлениям и инструкциям. Мне кажется, я сумею тогда перетянуть их на свою сторону и устроить побег. Я даже рисую себе некую пустынную местность под полуденным солнцем. Вижу стеклянное подобие сферы, где не только потолок, но и стены не препятствуют взгляду. Внутри – я и обращенные мной к новой жизни стражи в белых своих балахонах. Я даже начал составлять нечто вроде рождественской проповеди, которую, быть может, произнесу из-за дверей камеры – к тем, кто захочет услышать и понять меня. Но это – не более чем мечты. Мне стало известно, что вскоре будет определен окончательный срок рассмотрения дела. И если не случится поистине невероятного – неужели кто-то из них, быть может, именно эти двое, так же равнодушно приведут приговор в исполнение?..

5 января

…вот то, что я хотел бы сказать моим ангелам-хранителям в день Рождества Христова:

«Имеющий уши да услышит.

Господь, который возвращается к вам, который рождается каждый год для вас, вас оставляет. В день светлого Рождества Его я говорю: Бог не приходит в мир, чтобы помочь вам, Бог, который дозволяет вытеснить себя из мира на крест – бессилен и слаб. Бог дает нам понять, что мы должны жить, справляясь с жизнью без Бога. Он не приходит открыть вам никаких истин. Вновь и вновь Он приходит и уходит в молчании.

«Будьте прохожими», - учил Иисус.

Слушайте. Ибо достаточно сказано прежде Им о любви и страдании, о блаженстве, терпеньи и боли; Он говорил также о немощи и силе – но все это только одна истина: люди есть люди, а люди – это и есть вы. Пять чувств дано вам – иное заказано. Вы видите сквозь стекло, но медлите, словно слепые, у запертой двери. Пять чувств – разве не достаточно?..

Глядя в глазок двери, хотите узреть Бога и разгадать мир. Но не сами ли воздвигли стены и двери? Тьма вещей возникает благодаря человеку. А всякая вещь есть нечто большее, нежели она сама. Всякое событие значительней факта своего совершенья. Все соотнесено с иным. Объект и субъект неразделённы в акте познания. Испытуя мир, вникаете не сущности вещей, а своей природы. Волей-неволей, человек возвращается к себе самому и во всем, что он видит, рассматривает только себя. А потому отверните взгляд свой от внешнего внутрь. Ибо здесь ваша жизнь. Тот же, кто познал мир, нашел труп…

«Будьте прохожими».

Не стойте в растерянности, будто пред неизвестным, но пользуйтесь даром. Прохожий – кто не теряет из виду цели, ибо идет по дороге: он не исследует каждый поворот, всякое растение под ногами. Ибо Бог должен познаваться не на пределе ваших возможностей, а в гуще жизни. Он сам средоточие бытия и не пришел отвечать на мучительные вопросы…»

7 января

Все бесполезно. Они – слепы.

Сегодня ночью я хотел говорить с ними. Глядя в глазок, я различал силуэты у противоположной стены. Я стучал в дверь. Я кричал: «Выпустите меня!..» Ни звука в ответ. Я взял фонарик – вспышками разной длительности привлекая внимание. Люди не двигались.

Теперь я знаю: они слепы. В том изначальном смысле, что слепы не только сердцем своим, но – и очами. Утром я окончательно утвердился в том. Быть может, это даже не тюрьма – а некий приют для ослепших, одна из комнат которого назначена узнику. И устроено это не только затем, чтобы исключить вовсе возможность побега – ведь мне не ведомо, какой тьмою прельстить моих стражей. Но в том, что слепые окружают меня, что я, невольник, наблюдаю за ними в глазок (вот почему открывается он изнутри), а на меня не обращают никакого внимания – в этом абсурде и состоит, несомненно, изысканное мучительное истязанье за будущие и прежние неизвестные мне грехи…

Я по-прежнему убежден, что всякая идея – лишь предвосхищенье структуры явленного. А поскольку не существует явлений изначально злых или добрых – не существует, следовательно, добрых и злых идей, идей греховных либо порочных. Мы можем ненавидеть мир, внутри которого обречены пребывать – но не в нашей власти отменить фундаментальное разделение всего на воплотимое и то, чему не сбыться ни при каких обстоятельствах. Последнее – нельзя и помыслить…

И все же приговор, который объявят днями, оставляет хотя бы призрачную надежду. Признаюсь, меня восхитила гениальность решенья, вместившего и надежду, и невозможность помилования. То, что казнить узника будет только следующий осужденный на смерть, не только защищает до некоторой степени общество, побуждая приговоренного отвращать (каким образом?) грядущие преступления – но и снимает два, быть может, последних возражения противников смертной казни. Во-первых устранена фигура палача, которого само общество ввергает во грех убийства. Во-вторых, в известной степени снят вопрос судебной ошибки. Ибо в любом случае казнят, пусть и принужденного к этому, убийцу. Кроме того, и сам процесс казни предыдущего осужденного способен устрашить потенциального злодея. Ибо, если однажды ты уже посягнул на жизнь человека, ты должен будешь подтвердить свое право во время казни – зная что следующий преступник точно так же, быть может, до мельчайших подробностей, поступит с тобой.

Напиши: не кажутся ли тебе эти мысли бредом человека, приговоренного к отсроченной смерти?..

21 января

…В конце концов, Бог, видимо, и создал мир и человека в нем для собственного развлечения. Я не могу представить никакой иной причины творения, кроме божественной скуки. Всякие измышления о том, что Бог через людей познает мир – не более чем лесть человеку. Ибо и самому человеку общие принципы существования универсума, мира и бытия индивида в нем столь очевидны, что о них не стоило бы и говорить. Безусловных истин так мало (человеку хватит пальцев одной руки) – что скучно стало бы жить и философствовать, бесконечно указывая на одно и то же. Все обретает свой интерес, глубину, свою радость лишь в субъективности, взаимодействии, во взаимосвязи – а, значит, в отношении: безразлично – истинном или ошибочном. Все споры философов только и основаны на столкновении, сопоставлении различных воззрений относительно нескольких элементарных принципов. Разные точки зрения как раз и возможны потому, что говорят об одном и том же – хотя, конечно, и спорить не стоило бы: настолько все очевидно. Ибо истина не то, как говорят, но то – о чем говорят.

Поэтому последняя истина и не может быть не эклектична – так как с разных сторон, различных точек зрения ее знают и высказывают все. Я уже писал, что в этом, собственно, и состоит принцип устроения моей книги. Его нельзя считать единственно верным и, конечно, автора легко обвинить во вторичности и несамостоятельности. Но я считаю, что всякий метод, любая система мышления, проводимые строго и последовательно, верны. Принята ли мыслителем сухая логика лингвистического анализа, бежит ли он очевидности и простоты, предпочтя парадоксы, интуицию и абсурд – если не свернет с избранного пути из страха или корысти, в конце тоннеля всех примет одинаковый свет, либо вовсе неразличимая тьма. Один назовет это светом, другой – тьмой. Но как нет абсолютной пустоты, не существует и полного отсутствия света. Ибо пустота – не отвращенье всего, но только крайняя степень неделимости на еще более «пустое». Тот, кто ищет дойти предела, лишь раскрывает иерархию «пустот», заключенных одна в другой. Так же обстоит дело и с градацией света, различимого человеком. Один слепнет раньше, другой – позже. Но если путь пройден до конца – какое бы слово ни употребили, всякого ожидает единственно неминуемый итог.

Сейчас я излагаю, конечно же, огрублено, поскольку не имею под руками всех необходимых мне книг – но в одном из следующих писем я попытаюсь все же дать небольшую «иллюстрацию» метода, основываясь на цитатах различных авторов…

…Поэтому не следует опасаться повторить сказанное кем-либо ранее. Нет эклектики и нет повторения в философии только там, где из ее монолита намеренно вычленяют часть и ведут работу исключительно огранки. И каким бы ни признавалось при этом качество работы – оно вовсе не свидетельствует о силе и самобытности философа, но, быть может, как раз – об узости его интересов. Хотя говорить о целом, скорее всего, вообще не имеет смысла. То есть, вопрос о личности в философии сводится либо к проблеме узости, либо к молчанию.

А наша задача – вглядываться в человека. Решить, стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить, - значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно. Поэтому главными и для философии являются не логика либо физика – но этика и психология. Ибо мышление человеческое и не может быть не антропоцентричным. И нет никакого изъяна в субъективизме человеческого существования, ибо свидетельствует оно не об эгоизме, а связи субъекта с миром. Об их единстве, а не – разделенности.

И разве Господь, что пришел под видом человека, учил устроению мира? Мне представляется совершенно противоестественным, когда Евангелие толкуют понятийно – будто слово, данное Им, лишь метафора, перевод неких высоких истин на младенческий язык человеков. Нет, все было именно так, как описано. Христос был с нами. И приходил вовсе не удостовериться в избрании людьми свободы или несвободы от Бога. Он сошел быть человеком, а мы убили Его. И продолжаем убивать ежечасно. А Бог глядит, как распинают сына Его. Он только смотрит, не взыскуя с хулителей, не даря радостью возлюбивших Его – ибо приходил научить жизни. А боль и радость принадлежат миру и не пребывают одно без другого… Награда и наказание заключены в самой жизни.

Но что надлежит нам уразуметь об устроении мира – заключено не в слове Его, но в способе откровения знания. Само число Евангелий – четверо, рекущие об одном – указывает на важнейшее из оснований жизни: кто-то только один не в состоянии даже описать целого. Истина не принадлежит одному человеку. Один, без других, человек ничего не значит…

5 февраля

…Как странно говорить и не получать ответа того, к кому взываешь. Во всяком случае – не получать сразу, непосредственно и в привычной для тебя форме… Молчание – Бога ли, собеседника – заставляет пристальнее вглядеться в себя, тщательнее обдумать изреченное…

Я, по-прежнему, держусь мысли, что человек есть не более, но и не менее чем человек. Всякие слова о том, что он лишь машина, марионетка и тому подобное – являются только словами. Я полагаю также, что целью его существования не могут быть ни уход от жизни, ни стремленье использовать свое пребывание здесь единственно как ступеньку подъема к иному неизведанному бытию. Возможно ли, чтобы сколь угодно высокая истина-цель помещалась в отдельной конкретной точке – точке небытия, из которой приходит и куда возвращается человек, совершив круг? Может ли эта истина-цель лежать хотя бы и в другой точке – над или под плоскостью здешнего существования? Я думаю, воздаяние за нашу праведность и наши грехи, если кто-то впрямь озабочен столь ничтожными судьбами – состоит не в достижении определенного пункта, но – в том новом пути, который предложат пройти нам. Но предложат – уже другому, необратимо переменившемуся. Но предложат – вновь путь. Поэтому человек не может и не должен стремиться к иному, чем только неотвратимо и достойно идти. Если – природой ли, Богом – мы созданы таковыми – таковыми мы и должны оставаться. Но даже если человек, и в самом деле, только часть более сложного единства – он тем более должен оставаться частью, а не стремиться к преодоленью. Ибо как представить себе человека, у которого два сердца, но нет легких; либо восемь глаз – но нет рта, рук, ушей. Намерение выйти за пределы свои есть в равной степени насилие и над человеком, и над универсумом, частью которого он надеется состоять…

Я сознаю, конечно, что основным возражением против любых доводов в пользу человека как феномена, как существа самоценного и самодостаточного – является невозможность помыслить одного-единственного человека в мироздании. Все наше счастие и несчастье, сама наша жизнь и смерть соотнесены и зависимы от других. И именно – от других людей.

Кроме того, человека смущает и озадачивает свобода, которой не позволяют насладиться в полной мере такие же сродные ему существа. Человек хочет быть или хотя бы хочет казаться себе уникальным и самодостаточным – и в то же время ощущает, что связан по рукам и ногам. Отсюда извечный вопрос человека трагического: если я только кукла, звено в цепи, для чего дарована мне способность ясно осмыслять и собственную приниженность? Я хочу быть творцом, но не глиной. Не мыслящим тростником, но и ветром, и почвой – всем!..

Истоки трагедии человека, видимо, даже не в том, что он жаждет и не в состоянии стать чем-то большим – но в неспособности быть в этом мире собой, в невозможности осуществиться. Внутренний разлад коренится не в напрасных способностях мыслить о неподвластных вещах, но в том, что мысль еще недостаточно ясна. Человек не сознает своей ситуации, истинного своего положения в мире. В противном случае, он не стремился бы ни овладеть миром, ни изменить собственной биологии – но искал бы понять и урегулировать отношения с внеположенным. Я повторяю: для человека, каковым является он сейчас, нет ничего важней этики.

Это, конечно, не отрицает полностью ценностей логики. И я надеюсь, твое молчание не вызвано неприятием моих попыток низложить ее с привычного пьедестала. Логический анализ ситуации, конечно, необходим. Но проблема человека, кроме прочего, состоит в невозможности выстроить систему логической этики. Ибо, находясь во всякую секунду бытия в определенной ситуации, человек сознает при этом не ситуацию мира, но ситуацию своего пребывания в нем. Смена позиции, изменение обстоятельств вольно или невольно заставляют его не только подчиняться этике, но и подчинять ее себе. И человек поэтому не в состоянии принять этически непротиворечивых решений. Попытки же выработать на протяжении веков некую универсальную мораль, предписывают пребывание только в одной ситуации, лишая человека полноты жизни. И он молча сносит это. Или молча бунтует. Поэтому одна из первейших задач состоит в необходимости говорить правдиво…

27 февраля

Теперь, когда в тюрьме находишься и ты, мы можем быть откровеннее, ибо обретаем способность в полной мере понять друг друга. Впрочем, дело даже не в понимании. Однажды оказывается, что не знаешь самого себя и уже не придаешь этому значения, а пресыщение всякой психологией и отвращение перед анализом души углубляется с каждым днем, поскольку сознаешь, что есть вещи неизмеримо более важные, чем самокопание. Возможно, впервые мы станем говорить без оглядки на прошлое и будущее, не принимая в расчет причин и последствий. Мы отбросим, наконец, тайные намерения чего-то добиться, достичь своими речами, и через собственные слова окунемся в бесцельно настоящую жизнь, не имеющую никаких иных ценностей, кроме себя. Ведь мы понимаем, что все прелести бытия проистекают из необратимости и конечности, и это не просто свойства, но основы существования: что прошло – прошло. Наша жизнь непоправимо линейна: выйдя из пункта А, мы неодолимо продвигаемся к точке, где, сбросив мимолетную пыльцу дней, замкнемся, неразличимые миру, в беспросветности своего Я. Однажды познав это, мы ищем обходных путей – но всякое уклонение, видимое как удлиненье пути, на самом деле есть неизбежный выбор в пользу кратчайшего. Ибо на своем пути я не могу изменить ни одного, самого ничтожного факта, который имел место. Но я могу забыть его, я могу его отрицать; наконец, я могу создать новые, противоположные факты.

Забыть или создать новые… Значит, прошлое все же преследует нас. Нелинейная траектория допускает возможность и такой кривой, которая дважды пересечет одинаковые точки. Но нам не дано вернуться. Но нам не позволено и убежать достаточно далеко. Даже здесь, в тюрьме – вернее, не «даже», а «тем более», прошлое пытается овладеть мной, захлестнув петлю… Меня преследуют лица моих незрячих охранников. За эти месяцы они настолько мне примелькались, что порой кажется, будто я знал, по крайней мере, некоторых из них, еще в той прежней жизни – а теперь, за глазком камеры, они только притворяются слепыми. В иные мгновения мне даже кажется, что само прошлое, непостижимо изогнув щупальца, встает предо мной. Оно предстает – даже более реально, чем тогда, там, где… Разве не мечтал я стать богом, быть неравным другим – и разве нынешнее мое положение не является издевкою над мечтой: я, невидимый, наблюдаю за ними?.. Выходит, я все-таки создаю новые факты. Это стезя, с которой мне не свернуть. Но означает ли это, что и ты должен вести себя здесь не иначе? Разве мужчина, в отличие от людей незрелых, не обладает тем свойством, что центр тяжести его жизни всегда располагается там, где он как раз пребывает, а жажда исполненья желаний не в состоянии отвлечь его от задачи: где бы ты ни был, быть всецело тем, кем ты есть. Ты также не должен оставлять своего пути – ты все равно не волен его оставить. Ибо у тебя иные отношенья и счеты с собственным прошлым. Ты только думаешь об этом. Ты как бы замер внутри изжитой давно ситуации. Но всякая ситуация, если мыслить метафизически – лишь остановленность действия. По сути, наши жизни различаются только темпом. В то время как я стремительно оставляю прошлое, ты продолжаешь медленно удушать его размышлением, анализом того, чего давно нет. И я уже приуготовлен буду освободить камеру – в дни, когда тебя принудят вступить в пространства ея. Тем не менее, мы опять окажемся на время во власти одного и того же: я – недостаточно убежав, ты – не сдержав промедления. Поэтому я хотел бы дать тебе несколько житейских советов…

10 марта

…Я рад, что ты также не бросаешь начатой прежде работы. Думаю, в нынешнем нашем положении решение или даже только постановка вопросов о том, что же есть субъективность и истина, достоверно ли все, что происходит с нами, или это только иллюзия – из разряда теоретических проблем переходит в сферу обоснованья практических наших деяний.

Мы точно знаем, что один из нас погубит другого. И мы не смеем уклониться – таковы правила. Значит, рано или поздно случится доселе невиданное: запоры отворятся – войдешь ты…

Мы знаем, что правила установлены людьми, которые считают нас недостойными быть, но не хотят впрямую участвовать в нашей смерти. Это они заточили нас и приставили слепых надзирателей, почти уравняв с богами. Ибо быть невидимым, не скрываясь – разве не первейший из атрибутов божества? Но эта божественная невидимость есть одновременно и выброшенность из мира, нетость, небытие. По истине, понимаемой ими, субъективно мы не существуем уже для них, мы мёртвы – подобно божествам же, поскольку присутствие наше в мире неисследимо. Даже послания свои мы вольны направлять лишь друг другу. Но эти люди хотят большего. Когда один из нас – я или ты – положит на плаху голову иного, мы умрем и один для другого – оба. Нас не станет одновременно. И некому будет что-либо изменить или переосмыслить. Поэтому, если мы вынуждены смириться, нам необходима уверенность в абсолютной справедливости такого решенья. Мы должны знать, что полагаемся на Божию, а не мирскую волю. А значит, промысел Его, через нас проводимый, обязан быть завершен. Мы не имеем прав и времен не сбыться – и в темнице тюрьмы… Может ли таковому исполненью служить наша смерть? Казалось бы, ответ ясен. Но парадокс состоит в том, что, убивая другого, я не только изничтожаю и часть себя, возможного лишь в отношеньях с ним, - но также и реализую, определяю себя. Ведь и убийство есть одним из возможных моих действий во взаимоотношениях с людьми. Поэтому самоотверженней и честнее не бояться своих, даже самых темных желаний, а дать им волю – что, впрочем, почти столь же неисполнимо…

Второй же парадокс – тот, что, приняв решение о собственной смерти, мы лишаемся уже не части себя – но целого…

19 марта

…По поводу же твоих мыслей о том, что вопрос о ценностях фундаментальнее вопроса о достоверности, я должен прибавить: лишь то, что избрано нами, что имеет какое-либо значение для нас – только это и существует по-настоящему. Я думаю, слепому, который не осязает непосредственно заключенного, но – лишь механическую капсулу, служащую процессам обмена веществ – вовсе безразличны мой внешний вид, самочувствие и строй моих мыслей. Быть может, они и вовсе не знают о моем существовании. В таком случае, для них, конечно, не важен и вопрос о доказанности либо не доказанности вины. Я полагаю, что ценности и достоверность соотносятся между собой приблизительно так же, как субъективность и объективность, сущность и кажимость. Несомненно, субъективность отношений фундаментальнее объективности существования всех вещей мира, поскольку говорит о структуре, предрасположенностях, способе связи – о том, как существует в мире то, что существует. Так же и мнение, будто содержимое значительней и полнее воспринятого является не более чем бездоказательным предрассудком. Почему бы, и в самом деле, миру, который не принял нас, не оказаться фикцией?..

С другой стороны, и судить о достоверности чего-либо я смею, лишь опираясь на не избираемое и не примышленное, - а таковым для меня является само мое физическое существование, в котором, единственном, не могу усомниться я. Доказательств тому пусть ищут обступившие меня. Но все они слепы. И им не ведомо истинное назначение их жизни здесь. Я же хочу, чтоб знали они, чьим интересам, поддержанью чьей жизни они причастны, чьи глаза неустанно следят за ними. И если примеряю я ипостаси бога, если ищу быть неравным всякому встречному – мне надобно и отверзть им очи на их приниженность и подчиненность. Поэтому мысль о некоем стеклянном шаре не оставляет меня. Но этого не исполнить никогда со слепыми. Ибо им не на что опереться, помимо собственной слепоты. И если даже сказать им словами об истинном положенье вещей – они замрут в недоумении, станут действовать осторожнее и растерянней, но не прозреют. Мне же потребно, чтоб те, за кем слежу я, знали, что и они могли бы наблюдать за мной – но им не позволено. Выходит, я хочу стать иным, чем теперь. Значит, я ищу быть вовсе не богом. Да и как возжелал бы я  непостижимого, трансцендентного мне. Мне ничего не известно о Боге так же, как от слепых скрыта правда об истинном облике моем. Мы не можем возжелать ничего нового, потому что не в силах ничего нового сотворить – но нам дано выбирать, произвольно сочетать и даже отвергать нам известное. Не свойственного мне я не могу ни возжелать, ни даже отбросить – как не могу отбросить, в конце концов, и собственной жизни. Укоротить, оборвать – но не отбросить вовсе того, что и принадлежало еще не мне и уже не Ему – а взирающей из окна больницы в мир женщине… Значит, я хочу не даров и дарить – но сделать из нашей жизни и смерти то, чем она может и должна быть – жизнь и смерть по добровольному выбору и согласию. Ибо только из этого дано выбирать нам – из моего и твоего физического существования, безоговорочно достоверных и истинных для любого из нас…

Но истина не считается высшей мерой ценности, тем более, наивысшей властью…

31 марта

…И теперь я намерен спросить: а возможно ли вообще бытие Божье? Способен ли сам Господь, вездесущий во веки веков, быть Богом, а не человеком? Во всяком случае, мне хотелось бы знать это. Ибо говорят о ряде превращений и судеб (скажем, кармических), пройдя через которые, моя душа, дух встретятся с Ним. Окажусь ли я готов предстать не единосущному мне? Возможно ли и для меня инобытие за пределом изживаемых теперь дней? Разве не испытываю я всех этих превращений в своей единственной жизни? Разве в каждую следующую минуту я не иной, чем был прежде? Разве не есть я непрерывная смена, переход из травоядного в хищника, в насекомое, растение и цветы? Разве не предстаю я свидетельствующим обо мне в разные времена иным? И не открываюсь ли в одну и ту же секунду различным наблюдателям в личинах несовместимых существ? (И каковы карма, путь каждого из этих существ во мне?) А каменным мостовым, небоскребам и крокодилам не являюсь ли я (буквально – являюсь как воспринятое) и вовсе чуждым тому, каковым полагал себя?.. И, тем не менее, это я. Выходит, в этой нашей единственной жизни мы были уже и юродивыми, и татями, и возлюбившими, и змиями-искусителями? И нам остается единственное – побороть этих всех, дабы не являться более, но обресть себя в единении с Наблюдателем, Творцом, Вездесущим…

Говорят: «бытие» и «ничто», «существование» и «смерть», «реальность» и «невозможность». Говорят, абсолют – это совокупность бытия и небытия. Но не вмещаю ли Я-конкретный не только мое сейчас-бытие, но и – сейчас-небытие (не состоявшуюся во мне возможность) всего иного? Я как феномен, как существо противостоящее целому миру – не заключаю ли в себе небытие всей совокупности внеположенных мне вещей и явлений и прочее, прочее… То есть, Я-конкретный не есть ли теми самыми бесконечностью и абсолютом – здесь, в эту минуту и в этом месте? И - далее: не является ли той же самой бесконечностью и абсолютом и все любое другое как совокупность всего, что оно есть, и всего, что не есть оно в это мгновенье? То есть, я хочу знать: возможны ли вообще вечность и абсолют (в любых сколь угодно отстоящих во времени и пространстве точках) как истинно Единое и Неделимое? Не есть ли мир всегда и везде лишь явленным в феноменах? Не брошено ли само Единое, подобно человеку, без ведома и желания в собственное бытие? А если так, то осуществить без промедленья назначенное нам здесь – не означает ли поистине пребыть Богом сейчас?..

7 апреля

«Конечность не свойство, просто приданное нам, но фундаментальный способ нашего бытия».

«Будьте хозяином любой ситуации, в которой вы окажетесь, и тогда, где бы вы ни находились, все будет правильно. Объективная ситуация уже не сможет управлять вами, и если даже случится так, что из-за дурной кармы, накопленной в прошлых перерождениях, вы совершили пять неискупимых грехов и оказались в вечном аду, ад сам превратится в океан спасения».

«Судьба человека – быть местом встречи. Человек всегда послан бытием – чтобы осуществиться – на путь раскрытия бытия».

«Желания, за которые мы слишком цепляемся, легко обедняют нас в том, чем мы должны и можем быть. И напротив, желания, которые мы постоянно подавляем ради насущной задачи, обогащают нас. Отсутствие желаний есть нищета.

Бывают исполненные жизни, несмотря на множество неисполненных желаний; вот что я хотел сказать».

«Не внешние обстоятельства, но мы сами сделаем из смерти то, чем она может быть – смерть по добровольному согласию».

«…ибо заплечных дел мастер и подписывает приказ об освобождении заключенного из-под стражи, после чего получает в свое распоряжение свободного человека».

«У истоков дела лежит не мысль, а готовность взять на себя ответственность».

«Для обычного человека самоубийство глупо и не ведет к намеченной цели. Наоборот, для благородных лиц, которые уже утратили желания и нейтрализовали свои поступки, сделав их не могущими иметь последствия, самоубийство оправдано… Оно нормально для благородного, который, завершив свое земное существование, разрывает последнее звено связи с миром и добровольно идет в нирвану».

«Самоубийство не есть убийство. Вина и заслуга вытекает соответственно из зла, причиненного другим, и добра, сделанного для других. Поддержание собственного тела или уничтожение его не означает, что некто приобрел заслугу или совершил преступление».

«Все глубокое любит маскироваться… Бывают события такого деликатного свойства, что хорошо заваливать их грубостью, сделать неразличимыми; любовь и безбрежное великодушие совершают поступки, после которых самое правильное – взять в руки палку и избить свидетеля: пусть его память затуманится. Некоторые ухитряются сами затуманивать свою память, насиловать ее, чтобы отмстить хотя бы единственному наперснику».

«Взгляд на друга может нагнать совершенно особый страх, ибо ни один враг не может нести в себе столько ужасающего, как он».

«Между жизнью и смертью нет разницы». – «Почему же ты не умираешь?» – «Именно поэтому».

«Ты умираешь безвинно». – «А ты хотела, чтобы заслуженно?»

«Мы должны научиться оценивать человека не по тому, что он сделал или упустил, а по тому, что он выстрадал».

«Нет ни ума, ни элементов, ни тела… Но поскольку все видимое нами – иллюзия, постольку абстрактная истина заключается в том, что мир непостижим».

«Говорят, что я, Б.З., знаю бесспорно (верю), что мой друг не набит опилками… Но прежде я познаю, что не набит опилками я сам: я ощущаю боль, я вижу кровь… Объясните слепому, что такое опилки, каково дерево…»

«Учение о вечности гласит: «Нечто есть»; учение о всеобщей уничтожимости гласит: «Ничего нет». Поэтому мудрый не опирается на взгляд о бытии и небытии… Если нечто есть в силу самосущего, то оно не может не быть, следовательно, оно вечно. Если теперь нет того, что было прежде, - значит, уничтожение имеет место…»

3 мая

Я вижу сны каждую ночь и все время хорошие. То, что скрывает от меня день – это вновь дарит мне тьма ночи. Я вижу деревья и цветы. Я вижу своих друзей и подруг. Иногда мне снится как бы огромный залив с чистой и теплой водой. Я вижу странный город, где люди идут со всех сторон, словно по воздуху… Видимо, мне никогда не привыкнуть к этим тюремным стенам без окон, к этому пустому небу над головой. Ночью за мною следят пристальные звезды… Две вещи не перестают удивлять меня… Мне кажется, что и наиболее удачные мысли приходят именно ночью. Я открываю глаза. Звезды немы и беспристрастны. Стражи за стеной слепы от века. Я также молчу. Я не даю никакого повода усомниться в покое заключенного. Пишущая машинка на столе дремлет, ибо я так и не выучил прежде, а теперь уже ни к чему, «слепой метод». Я вновь засыпаю. То, что казалось ночью глубоким и важным – утром блёкло и лишено всякой ценности. Остаются только обрывки мыслей, какие-то второстепенные слова. Быть может, с исчезновением «видимости» ночи уходит и ее «сущность»…

Моя тюрьма, я думаю, могла бы быть и более глубоким колодцем. Тогда в любое время суток я не видел бы ничего, кроме звезд. Отпала бы и необходимость в страже. Мало-помалу я стал бы слепым. Мне некуда было бы убегать. Но, видимо, я здесь не один. Объем камеры должен быть экономен… Даже слепой я мог бы стремиться отворить дверь… Но разве поняли бы те, к кому вышел я, мои подзвездные мысли? Даже ослепив себя, я видел бы в снах утраченный навсегда мир. Запах цветов говорил бы мне также об их форме и цвете, шум ручья – об отражении солнца в струях, о реке, которая донесет воды ручья к морю. А уколов руку, я представлю и иглу шприца. Я стану думать о его форме, о лекарстве либо яде, заключенном внутри. Я увижу все это, словно прозрел, хотя и не узнаю намерений человека в халате. И он, наверное, также не догадается о моем страхе. И потому я буду терпелив – я буду ждать и надеяться. Ибо время – самое драгоценное (так как невосполнимое) наше достояние… Но никто не может возместить нам и отсутствие друга, тут нечего и пытаться. Не верно, будто Бог заполняет пустоту; Он оставляет ее незаполненной, помогая тем самым нам сохранить нашу старую привязанность, пусть это даже и сопряжено с болью… Ученик должен пройти путь до конца, беспрекословно подчиняясь учителю. И когда учитель посягнет на саму пустоту, когда он объявит, что Бог умер, Бога убили, что с сего дня в мире – нетость Бога. И все это сделали они – ученик и учитель – и, тем не менее, ни один из них не волен свернуть…

8 мая

…Но человек, все же избравший из двух равноценностей: жизни и смерти – одну, совершает не просто поступок – но и важнейший метафизический акт. Он говорит нам своим выбором о свободе и воле, что они – не только предмет умствований.

Но тот, кто назначает также и способ собственной смерти – этот человек открывает для себя и нас важнейшие философские истины:

          Что лечит – то же и убивает;

          Что светит – само является и причиной тьмы…

…Ничто не может гарантировать нам, что солнце, которое закатилось вечером и вновь взошло утром – одно и то же светило. Кто поручится, что человека, который вечером лег в постель и проснулся утром – не подменили? Об этом свидетельствует другие и другое. Разве не мог бы он каждое утро начинать жизнь, словно никакого вчера никогда не было? Но говоря себе: я тот же – человек и сам глядит на себя со стороны, чужими глазами. Лишь неожиданный поступок может открыть нам, что этот человек на самом деле – другой…

И кто, в конце концов, кроме Господа, может подтвердить, что слепой – слеп, а мертвый – не будет уже жив? Не тюремный же врач… Но если и сам Бог ослеплен и убит нами…

 (без даты)

Дребен щит

дел

Пал ми нерв боли

К грабы д врон сичаянье

Амень