3.

...Потому что это будет не мой ребенок, повторил С-нов.

Он огляделся. Студенты, взвалив на плечи штативы, с приборами, замкнутыми в деревянных футлярах, разбредались по пустырю. Над колышками, вбитыми в землю, прилаживали треноги, вращением винтов улавливали пузырек уровня - упираясь в сферическую поверхность стекла, тот соскальзывал к краю. И, прислонив к окуляру глаз, исчисливали двухмерный опрокинутый мир. Плоские - куст, дерево; студентка удерживала вертикально полосатую пограничную рейку.

С-нов опустил руку.

(“Проделайте и такой эксперимент: отвернув градусов на тридцать прибор, посмотрите вновь в окуляр - куда девалась вся прежняя ваша объективная реальность?”)

Большой и указательный пальцы были по-прежнему сомкнуты в кольцо, глядя через которое, С-нов имитировал поле зрения оптической трубы.

Девушка кричала что-то пареньку, склоненному к лимбу теодолита.

С-нов открыл второй глаз.

...по-прежнему - словно ее проецировали на экран из невидимого С-нову пространства.

Глаз и глаз, сказал себе С-нов. Что достигается совмещением двух как минимум независимых стрел координат. И приближаясь к объекту, ты неизбежно минуешь ту точку времени, за которой... Заглядывание за угол... Кривой пистолет... способа, позволяющего измерить расстояние...

С-нов обернулся.

...либо по углу и объективному базису...

Черным тенью мелькнуло… Доберман-пинчер прыщавого студента.

Не существует... иначе как по разнице во времени прихода сигнала...

То есть?..

...даже обняв женщину, когда кажется: наконец, вы одно - ты все равно запаздываешь к настоящему. А тот объем, что вылепливаешь своими же пальцами и глазами, он...

С-нов подумал опять о девушке. Как ее звали?

...он, объем, есть лишь соприкосновение прошлого и прошлого. И это все, что происходит в любое мгновение с вами. Но: что происходит тогда с самим прошлым?..

Он вспомнил: больничная дверь в огромной, с пластинами матового стекла, деревянной раме, что выгораживала кабинет из тупика коридора. Женщина в белом халате просила мальчика подойти. В стороне, на кушетке сидела мать. “Что же, посмотрим”. Мальчик расстегивал штанишки - они сползали, старательно удерживал их - но врач оттягивала резинку его трусов, и упругое замкнутое кольцо сдвигалось вниз, вниз. Он оглядывался - на стену гладкого матового стекла. Или, быть может, как раз неровность, рельеф некоего абстрактного рисунка на поверхности делали барьер непроницаемым? И позже С-нова всегда останавливала стыдливая скрытность задуманного прозрачным материала: словно бы там... - даже прилепленный наскоро чистый лист кальки.

“Неужели у девочек тоже?”

Мать заговаривала с женщиной.

А он знал: то же, каждый окажется и по другую сторону стекла - резинка, бесформенно обвисшее на коленях белье... И ожидая на лестнице мать - ведь не исчезла очередь: кто же, вычислял С-нов, кто увидит ту девочку: мутным пятном все резче проявляясь в стекле - прочь, прочь...

(Как звали ее? Без имени. Бесполезно.)

“Ты ведь большой уже мальчик...”

Они возвращались из больницы через весь город – вдоль заборов заводской незнакомой окраины.

“Ты должен знать...”

И когда, год или два спустя, уже вместе с одноклассниками, ехал той же дорогой на экскурсию, он ощутил вдруг – с чего бы? - тайну в себе – в смутно угаданном чередовании за окном: площадь, стеклянный короб кинотеатра. Но...

“Известны и случаи, когда дети рождаются...”

...и лишь при виде копоти, грязи, дыма - совершенно определенно: белый матовый стыд...

“...Или еще: заяц бежит по лесу, его останавливает волк. Ты куда, косой, сломя голову? - Да вот, медведь вырывает, у кого болтается больше двух. - Тебе-то чего бояться? - спрашивает. - Ага... Он уже после считает...”

“...А вот послушай такой: подходит мужик к мужику. Спорим, - говорит, - что у нас вместе их пять, а не четыре. - А у тебя одно?..”

Но всего страшней медосмотр - женщина (опять и всегда женщина) в белом халате.

“Опусти, опусти...”

И почти сразу:

- М...м?.. - озадаченно глядя на шрам в паху.

И - еще более:

- М...м?.. - крашеными острыми коготками впиваясь в твой от холода сморщенный мешочек.

Шепотом, пока не приблизился никто из одноклассников, ты проговариваешь диагноз.

Женщина медленно вписывает слова в медицинскую карту.

- Можно надеть?

- Что?.. Да, конечно...

И когда С-нов намеревается уже отойти в сторону:

- Ты знаешь, что?..

(“Это будет не мой ребенок...”)

Будет или нет?

Не мой.

Еще до очереди в матовый кабинет... Мать убеждала: операция. На каникулах. После второго класса. И требовалось лишь объяснить: зачем? Ведь С-нов не болел, и это не было операцией для жизни С-нова.

И требовалось объяснить: потом (когда вернешься домой? в школе? всю жизнь?) лучше говорить: обычная грыжа. Собственно, С-нов мог подбирать любое название - для шрама, так схожего со следом удаленного аппендицита. Мать только советовала: не говорить об этом...

О чем угодно: наркоз, оборванный на слове "пять" счет, и – пускай - холодные белые люди над ним. Но не осталось никакого зримого образа - лишь: больничный коридор, стены, расписанные картинками сказок: колобок, а навстречу - заяц, и волк, и медведь; столовая, комната для игр, где дети - как звали их? все без имен - собирались в группки, и кто-то двигал большие шахматные фигуры на невысоком столе.

...Один и один.

И даже в палате:

“А что это делали тебе?”

“Ты знаешь?..

...Вот что, оказывается...

(Это важно не мне).

...страшило в итоге С-нова: не сам огорчительный результат, не процесс, предположительно оборванный в будущем - а этот определяемый взглядом и - стыдней и вернее - различимый на ощупь недостающий элемент. Пальчиком, ноготком, впиваясь... Рука Марии, медлившая на нечувствительной вывернутой наружу полосе шва. Но и соскальзывая вниз: пальцами, взглядом - не могла досчитаться: один, раз...

(Недостает не мне, а другим.) -

Другой, и может более даже – любой другой женщине, что не примет, а отвергнет по этой причине любовь С-нова.

И накануне свадьбы он подошел к матери:

“Я должен сказать Марии?..”

“Ну, если вы действительно любите друг друга...”

Да. Да. Да-да. Это проговаривалось как теперь несущественное.

“Многие берут детей из детдома. К тому же, известны случаи...”

И все первые месяцы С-нов как бы ставил и длил мучительный эксперимент.

“Ты ничего не делаешь?” - задыхаясь стыдом и неуместностью (расчет, а не страсть) полуночного шепота.

Но самого С-нова ни о чем, ни о чем Мария не спрашивала.

И С-нов раздваивался, две одновременные системы координат равнодействовали в нем. А если совпадали они, смещаясь незначительно, и было возможно смещением пренебречь, всё обращалось плоским: куст, дерево - изображенным и выдуманным.

Дерево? Куст?

Опасаясь достоверности неизбежного знания, он как бы передавал себя добровольно в чужие руки. И: что ответил бы он на вопрос? - "Я так боялся, так боялся тебя потерять..."

То могли быть руки (и вопрошающие глаза) только женщины.

(“Знаешь ли ты и это?”)

А если...

...в ее руке была рейка, и потом - уже лист бумаги: с переписанными женско-неженским почерком цифрами.

...тогда так и говорилось: “Что же мы делаем? Ведь я не женщина...”

И всё принималось, и всё было бы принято на веру и всерьез - не существовало никаких доказательств либо достоверного следа для С-нова.

“Что же мы делаем?..”

И следа памяти не останется.

(Растеряно держал Марию на руках.

“Куда?..” -

Прочь - от всяких следов -

“...с этого нового дивана?”)

Как подтвердить (опровергнуть) ощущение, сверяясь со словом же: книги?..

И слова не скажешь, и не спросишь потом. А всякое действие опознания прошлого в будущем - суть действие иное: с самим собою, против себя.

В молчании - друг против друга - на темной больничной лестнице. Страшась собственного ответа (“Я так боялся”), а более даже - ее вопроса.

(“И зачем, зачем оказалась в больнице Мария?”)

Если возможно спросить...

Но - о другом - бесцветно и тихо: сегодня в больницу приходила немая.

(“Не мой, не мой...”)

Та девушка, вспомнил С-нов, что жила когда-то по соседству с Марией.

Не мог назвать имени.

...И не слышал более слов. Сложив лист с цифрами, студентка передавала его пареньку...

Одна только и понимала: в шипении, клекоте угадывая слова.

В несуществующем больше поселке.

Не существующая?

В третьем лице: она.

“Не женщина?..”

И значимы оказывались теперь не слова. Истинность слов подтверждалась и невысказанной (словами) правдой о С-нове. Скажи Мария прямо обратное, а С-нов поверил бы и ее лжи: "Не девушка" (“Я просто люблю тебя, и ты не обязан...”) - ее как раз устроило бы - или: только любую другую женщину? - услышать:

(“Ребенка не будет...”)

Бесследно?..

Знала, наверное, еще от матери С-нова: дело не в ней, а в нем - если любила С-нова мать, а он - эту женщину. И больничной немотой только уславливались о невысказанной, определенности.

...Но тогда - не было и настоящей измены? А то, что молчанием приучала Мария С-нова: “Ребенок наш” - означало: ей безразличен и настоящий отец. И не в том ли, говорил себе С-нов, и состоит секрет материнства: просто природа вложила в женщину гораздо большую потребность в любви, а лишь ребенок и обеспечивает пожизненную взаимность. И даже обнимая: “Люблю” (“только тебя") женщина любит, быть может, лишь будущую вечную любовь ребенка к себе. Выходит, в любую из тех секунд думала Мария не о другом (не о мужчине)? И это могло бы успокоить, и успокаивало С-нова: какая разница - не бывают никогда связаны пуповиной отец и…- если бы... изменив однажды, в каком-нибудь пустяке, знал он, не изменяли во всем.

Срывание всех и всяческих... Нагота... Которая не есть ли одновременно обнажением души? И только пожелай - все тайны, подумал С-нов... Скажем... - обратив окуляр в окно дома напротив.

“В окно женского общежития”, - смеялась студентка. – “Ведь ты, - (как звали ее?) - разрешал оставлять приборы в комнатах...”

Мог ли не знать С-нов? Он угадывал утром, перебирая по журналу фамилии: присутствует, присутствует - по обрывкам фраз (уловленное ухом: “Раздевание на “бис”), по взгляду, остановленному на купальнике девушки - как бы позируя, удерживала на вбитом в грунт колышке полосатую рейку. А это и есть граница, край, поверхность одновременных для данного объекта событий, состоящих в уничтожении прежних, секунду назад, – а С-нов был уверен: раздевание на “бис” предполагало отсутствие и каких-либо изъянов - поверхностей...

Значит, измена заключена была в нем самом? Не в наготе ее, а только в возможности, прикасаясь к телу иного (как его звали?) мужчины, не обнаружить привычного шрама - и вздрогнуть: не обманешь с этой секунды себя, шепча тайно имя не мужчины, но мужа. Но и - не отдернуть руки (все опять повторится с иным: отсутствие; и не есть ли измена, в конце концов, поиск утраченного?) - ведь тот другой (имя? безразличное ли Марии?), быть может, догадывается, что дело не в нем - ему страшно передать свое семя в грядущую ее неизвестность; и только рукою (только?) мыслимо успокоить, успокоить и заставить - того, того...

Ах, если б - без всяких допущений и “возможно” (ведь ничего ни доказать, ни проверить) - С-нов мог узнать хотя бы...

...Одно только имя.

4.

Он вошел в дом - все еще с чувством некоторой одолеваемой неловкости. Теперь оно не было связано с ожиданием - с этой комнатой, с распахнутой в нее дверью, собственными неуверенными жестами и словами, которые растаивали на пороге...

Он легко постучал. Услышав невнятный звук голоса, тронул дверь.

...И - чуть громче:

- Да-да.

Выговорить какие-то слова?.. К тому же, его просили... Именно просьба причиняла Равжину неудобство сейчас.

Он смелее толкнул дверь.

Никаких неожиданностей...

Женщина у окна.

Беременная.

Мария.

Она повернулась к вошедшему.

Равжин молчал.

- Ты знаешь, что С-нов под следствием?

- Да.

- Это какой-то кошмар... Ты можешь мне что-нибудь объяснить?.. Он не хочет, чтобы я была с ним. Скажи, ему так легче сейчас?

Она опустила руки, которые держала до этого у груди - маленький рыжий клубок мягко ударился об пол и покатился, вытягивая нить. Равжин увидел: узкая шерстяная полоска, две теплые деревянные палочки в руках женщины.

- Я только начала вязать ему свитер. Набрала петли...

Равжин наклонился, чтобы поднять клубок. Передавая его Марии, пальцами коснулся ее руки.

- Что это? – спросила она, указывая на серый коробок в кулаке Равжина.

- Это?.. - Он машинально откинул легкую картонную крышку. - Так, память сердца, - проговорил чужими словами.

Что-то, в самом деле, связанное с детством, почудилось вдруг ему: запах навоза и опилок?..

- Это патроны? Откуда?

В самом деле… - если спросить об этом всерьез? Вызвать повесткой и спросить?

- Скажи, это правда?

- Что?

- С-нов говорил: ты воевал... В Афгане?

- Я служил в инженерных войсках. Здесь…

Как объяснить? Никакого отношения к... Впрочем, никто не станет допытываться. Разве что...

Он огляделся: рубаха С-нова, расстеленная на кровати. Мария собирала ему узелок? На полу - его тапки, его книги на подоконнике.

...Разве что - С-нов:

(“Ты убивал?..”)

Но как много оставалось в комнате от самого Равжина: ковер над кроватью, английская картинка на стене - где неподвижный рыбак в лодке; и: то утро, то вечер, всегда - и утро, и вечер, сменяя друг друга в зависимости от угла зрения… Ракурса... Две четверти... три... четыре четверти... И даже белая мраморная рыба на шкафу - с красным стеклянным глазом и упрятанной внутрь электрической лампой. Мальчиком Равжину оставляли ее слабый ночной свет, но, просыпаясь, он вскрикивал: хищный взгляд ночника, изгибы электрического провода казались змеей, скользящей к его постели.

Мама!..

Резко хлопнула форточкой женщина.

- Свет!..

- Что?

- Выключи!.. Снова летят...

Он почувствовал, как согнулись непроизвольно в коленях его ноги, рука сжала никелированную спинку кровати и бесполезно, бесполезно потянула ее - заблокированную - к себе... Две сверкающие плоскости крыльев, неубранные отчего-то стойки шасси. Чуть в стороне от не сдвигаемого перекрестия окуляра... Подумалось: муха, обычная муха, летящая тебе в лоб (ракурс ноль?), так напоминает силуэтом штурмовик морской авиации.

Удар о стекло.

Невозможность остановиться... Мутные точки от расшибленных насекомых, которые размазываешь мокрой тряпкой по лобовому стеклу...

Он расслабил, наконец, усталые пальцы, шевельнул языком во рту.

- Что с тобой? - спросила Мария.

- Это жук.

- Да.

- Майский жук... Мы ловили их в детстве...

Она опять отвернулась к стеклу. Не глядя на Равжина, сказала:

- Это правда, они выводятся из могильных червей?..

Стояли в сумерках комнаты.

Потом Мария спросила:

- Ты веришь, что это действительно С-нов?..

- Что?

- В его гараже нашли мертвую девушку.

- Нет, подожди. Не отвечай. Я просто устала. Не нужно было и спрашивать. Я почти не спала эти дни... Где-то выла собака.

- Да.

- Скажи, у тебя никогда не было собаки?

- Очень давно.

- А мы держали всегда... Однажды отец привел пса из пивбара. Купил у кого-то, а утром тот пришел забирать.

И - после паузы:

- Включи, пожалуйста, свет. Знаешь, это так напоминает наш дом... Двор, комнаты... - Мария сделала невнятное движенье рукой. - Скажи, ты сегодня работаешь ночью?

- Нет.

Она подошла к кровати, завернула едва начатое вязанье в рубаху С-нова, убрала в шкаф. Равжин подумал: доставала, чтобы снять мерку.

- Я хотела спросить еще...

- Да.

- Ты не мог бы переночевать в доме? Мне страшно... Когда-то с матерью я вот так же ждала брата. Самое ужасное: знали, что уже не придет. У матери была знакомая старушка. Гадалка...

- Хорошо.

Он отвернулся - невольно наблюдая в полированной плоскости мебели, как женщина, не снимая халата, скользнула под покрывало неразобранной постели, затихла, уткнувшись в подушку.

Равжин взял с подоконника книгу, придвинул к себе стул.

Мария на секунду приподнялась на кровати:

- Я усну - ты потом уходи...

- Да.

Рыбак на стене смотрел в гладкую плоскость воды.

Вот так же сидела, наверное, у его кровати ночами мать...

Да нет же - мать всегда опускалась на край постели, он помнил ее тепло, прикосновенье руки. Не так, как теперь он сам - на стуле, у окна, листая случайную книгу... Мать читала ему о мышонке Пике и Оранжевом Горлышке. Но это вечером. А ночью только гладила, гладила его руку, которую он нарочно выставлял из-под одеяла. И просыпаясь, удивлялся - как могло исчезнуть, перемениться все? Уже проваливаясь в сон, Равжин крепко сжимал пальцы матери. “Спи, спи”, - шептала она. И вот, и вот...

Все-таки оставалась та же комната. Он еще раз проверил себя: ковер, картина, немая белая рыба... Равжин - чужой - у окна... Какая-то женщина с натянутым до подбородка покрывалом на его детской кровати. Днем он встречал ее во дворе; она полоскала, затем вывешивала на улице полотенца и рубахи, свои халаты и брюки С-нова. Равжин сталкивался с Марией на кухне. Вдруг оказывалось: на веревках под низеньким потолком развешивалось все то, чего не хотела выносить Мария на улицу. Он видел, как смущалась она, сдвигая, стаскивая с веревок мокрые тряпочки, меж которых лавировал, пригибался смущенный же Равжин... А вечерами его приглашали смотреть телевизор. Мария и С-нов высвобождали для него место на диване. Но Равжин устраивался на стуле, в стороне - и без того не чая поскорее уйти. Какой-нибудь случайный жест, движение руки, взгляд, которыми обменивались С-нов и Мария, вдруг опрокидывали его - он здесь чужой: меж этими двоими существовала связь, которой он не умел объяснить рационально, но она (связь) вовсе и не полагалась на опыт Равжина - то есть, существовала помимо любых объяснений и слов. Дождавшись конца передачи, он уходил, он желал им спокойной ночи. Мария приподнималась на мгновенье с дивана - отдельная, высокая, бледная.

Теперь - на его детской кровати: отвернувшись к стене, подтянув к животу колени... И с той же очевидностью, с которой час назад ему открылась беременность женщины, Равжин подумал: нет, ничего нет...

Ему вспомнилось вдруг, как впервые мальчиком он оказался вне дома. Летом после первого класса его отправили в пионерский лагерь. Мать писала два, даже три раза в неделю. Равжин получил пять или шесть писем. Писала: страшно скучает, он снится ей каждую ночь - но дома ремонт, дома грязь и вонь краски - как раз строился флигель - и уж лучше, наверное, ему там... Вспомнилось, как вцепился он в мать, когда та приехала, на выходной вместе с другими родителями - и те, другие, смотрели на них, а Равжин хныкал: “Забери. Забери меня отсюда”. Мать беспомощно оглядывалась кругом. А он представил - нет, не длинные пустые дни, где дышать ему в одиночестве целебными однообразными соснами, не вечера после кино (два огромных прожектора освещают вход в корпус, и комары, и очередь у умывальника) - представилось: он проснется опять в чужой комнате на десять или, быть может, двадцать человек - все спят, он открывает глаза: где это? Слабый утренний свет проникает, цедясь, сквозь светлые шторы. Равжин зажмуривается. Но - те же, белые с черным, стволы березок на желтом полотне штор: зеленой краской - сколько ни закрывай глаза - кудрявятся у самого потолка.

...В книге нарисованы были женщины. Веселые и печальные. Женщины сидели и стояли. Каждая - прижимая к груди младенца.

Мария спала, отвернувшись к стене. Или - стараясь уснуть. О чем спросила она: была ли собака у Равжина?.. Задать вопрос - значит, уже допустить. Была или нет? Он помнил смутно: желтого или коричневого пса - овчарка или дворняга - скорее: ни то, ни се. Почему-то по кличке Жек, а не Джек. Пес сорвался с цепи, и до вечера, пока не придут взрослые, волен сопровождать мальчика, в тяжелых резиновых сапогах бредущего вдоль заборов. "Жек, Жек..." Пес защитит Равжина от кого угодно. Но... Улица пуста. Ни души. Накрапывает дождь...

Но: ответил ли Равжин на вопрос женщины?.. На: допускаешь ли? веришь ли ты?.. что С-нов?..

Равжин перевернул еще несколько страниц... Джоконда... Автопортрет... И далее - среди всех мадонн с младенцами (в сущности - с одним и тем же мальчиком) на руках - женщина, вольно уснувшая без одежд... “Какими глазами, - успел прочесть Равжин, - взглянет она?..” Страница вырвалась. Равжин отложил серый коробок на подоконник... “Какими глазами взглянет она...” - если: что?.. Он снова раскрыл книгу и нервно листнул от начала к концу. Мелькнула - тоже обнаженная - негритянка под пальмой... Равжин вернулся назад: автопортрет, мадонна... “...она... эта женщина, когда подымет свои веки?..”

Ему сделалось страшно. Если подымет? - ..., допустить?.. Вспомнился: очерченный мелом круг, которым - лишь полосой - отгорожен был Равжин... Поднимите мне веки... И они - эти черные с некрашеными деревянными макетами автоматов в руках... Короткими перебежками к дому... Сжимая круг... И дворник (“Имя?” - “Мы называли его Иван”) - выкрикивал черные невразумительные команды...

...А если ей уже не поднять век?.. Черных - под вечной зеленой пальмой?..

Женщина на кровати шевельнулась.

Выстрел... Горячая - остывающая? - гильза. Почему-то от патрона к мелкашке... Запах - опилок и навоза… В детстве он отыскивал гильзы на ипподроме, чтобы, начинив серой, бросить в костер...

Так вот, значит, что допускал ее осторожный вопрос: воевал ли ты? - или - прямее и жестче: ты убивал?.. - эту черную, без единой кровинки на теле, женщину: с остановленным взглядом, которая словно легла на дорогу притвориться и испугать?.. Какими глазами взглянут на нее эти белые?.. Ее веки, коих больше не поднять, либо - не закрыть? Медные пятаки - а они так и не решились коснуться: чужими сравнимыми величиною монетами - дабы... Зачем?.. Дабы не дразнили, выпирая из орбит, ее глаза – равно как и горб под белым покрывалом (саваном?), которым накрыли ее – такие же черные, подъехав на машине с мигалкой - со своим английским не оксфордским: “...Вы?.. Мистер Смит?..” А на самом деле - не горб, а (черный - чреватый смертью?) живот.

...И оставалось одно: невозможность остановиться - уже никогда - в разогнанном (“С какой скоростью, сэр?..”) автомобиле, включая твои беспомощные, но удлиняющие тормозной путь, семьдесят килограмм, а также совсем уж ничтожный, сравнительно с прочим, вес, которым успеваешь подумать и ужаснуться - однако же, о себе, о своем будущем: “Неужели? С этого мгновения?.. Навсегда?..”

...Он назвал свое имя.

Теперь, лежа в постели, С-нов мысленно повторил его.

Не оставалось более жалости к себе, обиды на других. С-нов не принял бы сейчас и мысли о самоубийстве: повеситься или застрелиться? повеситься или застрелиться? Либо - не оглядываясь, уходить от настигающего тебя поезда: у далекой наугад выбранной станции, чтобы не знали долго (в дальнейшем: опознан по фотографии), что же случилось с тобой - лишь в последнюю секунду, когда ничего не изменишь, - увидеть на миг сумасшедшие глаза машиниста.

Выхода, по-прежнему, не было. Он назвал свое имя. Отныне все, что случилось между некими мужчиной и женщиной связывалось с ним, со всей его прошлой и будущей жизнью.

С-нов поднялся с постели. Сделал шаг к пустому (лишь магнитофонная кассета в футляре) письменному столу. Мельком взглянул в окно. Там, внизу - шли и шли...

...Но почему - имя?

Они ни разу не спросили его: почему?

Мужчина и женщина (не муж и жена) едут ночью вдвоем в автомобиле.

С-нов хотел бы сказать: потому что это будет не мой ребенок... Однако, таковой была мотивировка изменены, которая для них не нуждалась в объяснении, - но не смерти. Мотив его личной субъективной реальности, где важны не события, а отношение к ним. Клеопатра предавала возлюбленных смерти, дабы исключить саму возможность измены.

Но и со смертью все, казалось, достаточно ясно.

А от имени легко переходили к другим вопросам: первая встреча? Знакомство?

...В самом начале весны... Да. Он вошел в аудиторию - потому что их преподаватель был болен.

“Видимо, вы представились?”

Он вошел и назвал имя. Он уверен: никто не запомнил.

“Совершенно уверены?”

Он мог представиться любым из имен. Одно практическое занятие - академчас.

“Все же вы не сделали этого?”

То есть?.. Впрочем, было бы любопытно - войти в аудиторию... Или - слегка дурачиться, выпутываясь из ситуации, где есть имя и имя... Нет, это вы ошибаетесь - следует помнить имена преподавателей.

“Но: ваше настоящее имя?”

(Он ответил, и это было записано и проверено.)

Он представился и назвал тему занятия. Кто-то пошел за таблицами.

Но: ваше семейное положение?

Но: дети?..

С-нов выдал задание на вычисление и сел к столу. Раскрыл журнал. Сосчитал присутствующих по головам.

Затем встал и прошел в конец аудитории. Глядя в их затылки: невидимый, не говоря ни слова - суровый и требовательный… Если бы в самом деле знал С-нов, как учтены всякое его слово, любой жест.

С-нов покосился на студента в последнем ряду; не обращаясь к расчетам, тот тянул на листе изогнутую карандашную линию...

Каким - ведь каждый выстраивает другого по точкам, словно мозаику, - возникал в их головах С-нов?

Он ничего, ничего не хотел знать о любом из них.

Он опять взглянул на студента, который и не думал учиться. Карандаш замер, секунду помедлив, сделал еще изгиб, и С-нову захотелось накрыть лист ладонью. Обнаженная женщина - быть может, укладывая волосы - легко коснулась руками затылка.

Студент сложил лист и тронул им плечо сидящей впереди девушки. На секунду мелькнуло ее (“Ее? Уверены ли вы?”) лицо. Затем - пожатие плеч? невнятный смешок? Она или нет? – невольно сравнивал силуэты С-нов: студентка обернулась (еще раз!), чтобы вернуть рисунок.

С-нов возвратился к столу.

Обнаженная со спины.

“Тогда? В первый раз?”

Она или нет?..

Пожалуй, следовало все же умолчать. Тщательно обдумывая... Нет... Скорее - лишь символ. Вот именно...

С-нов вспомнил; он вернулся к доске. Они все (все студентки) сидели, словно обрезанные по грудь крышками столов. Можно было приладить изображенье к любой из них. Да, именно перенос... Если угодно: ...осенью он был на курсах повышения. В другом городе. Никаких условий... Так вот о чем это он... Там жили две семьи студентов. На том же этаже. Вечером парни плескались в умывальнике. Они совершенно раздевались; соединив шлангом распылитель и кран, поливали друг друга. Вот... и подумалось... Я не сказал: их жены в умывальнике стирали, мыли посуду... Подумалось: быть может, эти женщины тоже... Простой перенос... Все-таки на листе изображена была женщина. Конечно, спиной к наблюдателю... А студентка... (“Вы не хотите назвать ее имени?”) Да... эта студентка не выделялась ничем... Кроме...

(“Да, я вас слушаю...”)

Это, видимо, не имеет никакого отношения к... Но рисунок предназначался ей...

С-нову как бы показали достаточно удаленный и оттого плоский предмет. Взгляд без подробностей, в энной степени приближения: когда выходила она в коридор, а до этого - лицом к нему - шла положить в общую стопу и свою работу, а до этого - сидела, и С-нов видел только ее глаза, нос, губы, грудь; он пытался соединить живую ее плоть с изображением: на переходе из затененной аудитории в солнечный коридор фигура девушки проявилась на секунду сквозь платье, но - заслонили, оттеснили ее, вначале перекрыв свет, а затем - и само поле зрения...

Другая же – “синий чулок”…

(“Вы о ком? Другая?”)

И С-нов тоже переспросил тогда: “Синий чулок? То есть?..” - у той, что представляла таким образом...

(“Выходит, вас познакомили? Кто?”)

…таким образом искаженно представляла Марию – прежде чем она вошла сама: румяная с холода, высокая – или так показалось ему? – в особенном каком-то синем пальто. С-нов поднялся навстречу с продавленной сетки кровати – пробормотать имя…

(“Имя потерпевшей?”

“Нет.)

Он только хотел пояснить: то, что узнаешь о человеке в первую минуту, как бы определяет... Будущий мотив... А именно…

С-нов понял: он начинает проговариваться.

…Тем более – доверясь чужим словам, он ожидал совершенно иного. Вдруг: высокая недоступная – она, он – сидящий на продавленной сетке кровати. Вот: схема дальнейшего. В сущности, только оптический обман... Если, к тому же, отбросить каблуки - то есть, нет - снять нежно: туфли, чулки...

(“О ком говорите вы?”)

И совсем уже близко: отворив шкаф, отыскивал среди белья Марии улики. (Но следовало молчать перед ними, дабы не выдать себя.) Что именно? Номера телефонов? Что-либо противозачаточное? Ибо - если: "Это будет не мой ребенок..."

И С-нов нашел, хотя равно мог ничего не найти - нечто двойственное, одновременно назначаемое для предохранения и леченья бесплодия.

Несовпаденье…

Обман...

(“Я хочу уточнить: вами названо имя...”)

С-нов подумал: имя Марии?

Нет.

Совершенно ответственно: лицом к лицу, босиком - С-нов заявляет: поверх головы Марии он мог видеть и эту комнату, и - когда были раздернуты шторы окна - это небо, и далее - часть города на холме...

Обманывало само положение.

С-нов поднялся с кровати, скрипнула сетка. Мальчиком он подкрадывался ночью к двери этой спальни (тогда родительской, позже - его и Марии) - на цыпочках, по пути в туалет.

...Совершенно ответственно: была меньшего, чем сам С-нов (легко проверяется по анкете) роста.

Он сделал несколько шагов к окну - успокаиваясь, обдумывая каждое следующее слово.

“Но... если говорить о студентке... Ведь вас интересует она?.. - С-нов выдержал необходимую паузу. - Ее я встретил три недели назад”.

Он посмотрел сквозь стекло.

И - переходя к последовательному изложению: увидел в автобусе.

(“Назначили, упросили в деканате: практика у геологов. Чистое администрирование - держать молодежь в узде”).

Останавливаясь, выходили из автобуса то здесь, то там. Обычные маршруты были отменены из-за плохой погоды. Опять усаживались.

С интересом он оглядывал уникальную с геологической точки зрения местность. Студентка сидела позади, наискосок от него.

И вот в чем, С-нов успел позабыть, состояла вся прелесть: горные породы всех типов и возрастов. Нина Алексеевна поясняла: выходы коренных и мощные осадочные отложения - на небольшом, в сущности, пространстве... Кажется, угадывалась и некая стройность в их путешествии: как бы углублялись они в овеществленное время.

Они спускались в карьер.

(“Нет, там вовсе не было ртути. Точнее - киновари. Вернее - вмещающих ее...”)

Нина Алексеевна втолковывала им: фациальный анализ, фация... Мелководная лагуна с почти пресной водой. Но - еще до карьера. На площади вблизи. И вдруг студентка раскрыла перед ними, Ниной Алексеевной и С-новым, ладошку.

- Что это?

- А кто, дети, назовет мне имя вот этой штучки?

(“Я думаю", - усмехнулся С-нов про себя. Вслух он не вымолвил и слова. – “Здесь брел, шатаясь, бычок... И перед нами небольшой, но типичный образчик окаменевшего дерьма...”)

На самом же деле - ракушка. Повод для небольшой, но научной статьи двух соавторов.

- До этой девочки здесь не отыскивали такого. Что лишний раз подтверждает…

(“Вы-то должны знать, Борис Семенович. Взрослый человек, почти кандидат, а несете чушь”, - тоже одним расстроенным взглядом показала Нина Алексеевна. – “Я же говорила: лагуна...”)

Вот когда, назови С-нов в аудитории чужое имя, мог открыться обман... Борис Семенович?.. Побойтесь бога... Следовало заранее обдумать иное имя, обозначив себя, скажем, нейтральным - маркшейдер К.. Почти - землемер...

(Когда, наконец, он добрался до города, карьера уже не было видно. Город тонул в ночной тьме... Карьер оставался за многие километры).

...Но - тогда: и другая профессия... Тот, кто держит в узде. Вариант: тот один...

С-нов вспомнил о недописанном письме к Марии.

Тот неизвестный (“Ты не хочешь назвать имени?”) один - так называла того Мария, скрыв в придаточном предложенье причину -что был у меня.

То есть, С-нов не являлся единственным, более того - не был первым... Тот один... Мальчик, ее одноклассник, к тому же дружили семьями (или - дружили только старшие братья?) - в которого была влюблена в пятом классе?.. (И мог ли С-нов прямо спросить об имени?) “Впрочем, - говорила Мария, - у него это тянулось до восьмого...” Впрочем: все же показывала свадебные его фотографии. “Дурачок, так не женятся... По техническим причинам...” Или скорее - другой? Тоже в школе, но позже - в десятом... И даже существовал дом - Мария указывала и его С-нову - дом мальчика, где пересиживала нелюбимые уроки.

Либо - возможно ли? - вовсе мифический некто, остановивший однажды поздним вечером вблизи дома. Ей оставалось пройти каких-нибудь двести - самых ужасных - метров. Он выступил из темноты. “Послушайте, послушайте, - залепетал, - они убьют меня... Я прошу вас - пойдемте со мной. С вами они не тронут...” Он схватил ее за руку. Он трясся весь. Мария сказала: “Я вдруг поверила ему”. Она сказала С-нову: “Тогда, после смерти брата, я ничего не боялась...” Целую ночь бродила с ним по той страшной окраине. Они спустились в карьер, спасая - каким образом? – ему жизнь...

Вместе со студентами С-нов тоже ниже и ниже сходил по серым до черноты известковым окаменелостям.

Кто из них был тот неизвестный один?

Все же человек существовал. Имел место сам факт, который и служил причиною ревности. Если был кто-то тогда – каким образом был, если оставалась Мария “не женщиной”? - почему не могло повториться это (иное?) с Марией-“не девушкой”?

По сути, С-нова мучила только осуществленность - способ соединения (был, есть, будет) некоего необозначенного достоверно субъекта (тот один) и образа его действия: был?..

Так хотел ли С-нов узнать имя?

Имя мальчика?

Имя девочки?

Лежащей на ладони окаменелости?

И когда поднимались уже, С-нов протянул руку студентке, помогая взобраться на уступ.

("Скажи", - опять: в молчании, для себя, - "ты не обиделась на меня?")

Он понял, что делает все это лишь потому...

...все это, несказанное меж ними - через глаза...

(Для нее одной: "Скажи, как называется твоя ракушка?”) - все это было вторично и банально, с кем-то было уже - когда? с кем? - третично и четвертично даже с геологической точки зрения.

Они ступали, шли по тонкому слою наносов. С-нов наклонился к земле.

...потому что он тоже, выходит, готов изменить Марии?

Каким образом?

Именно за, подумал С-нов, за: каким образом был? - казнила Клеопатра тех, кто был у нее. Ведь не скрывалось само: был. Но: каким образом? Что позволяла она, чему обучала их, и чего никогда никому не смели они открыть? Открыть - равнозначно: открытой выйти на площадь к народу.

Но одновременно уничтожала Клеопатра и имена.

...И как бы в обмен - вместо слов - С-нов поднял с земли несколько камешков, раскрыл ладонь перед студенткой.

“Что это?”

Несколько правильных призматических кристаллов.

“Месторождение циркона”, - объявила вслух Нина Алексеевна.

Они ехали, шли. Сидели на теплых выветрелых глыбах гранита.

Уже - мальчики в плавках, уже - девочки в купальниках.

И только С-нов – “Обнажение номер один” - всего лишь без рубахи.

И только Нина Алексеевна – “Ибо сказано: “Глубокомысленные...” - как сие понять? – “...складки Ее пленительных одежд.”

(Но - для нее одной: “Скорее, характеристика не одежд - но мысли: насколько глубоко способна проникнуть под вышеуказанные...”)

(“Браво, Борис Семенович... Я думала: как любой землемер, вы скользите по поверхностям.”)

И - острый мгновенный взгляд студентки в ответ.

- А знаете, детки, почему умными - ну, как Борис Семенович - были дворяне?

Ее взгляд.

- Да-да. Ну, во-первых, стремительная карьера. Сравнительно. Достаточная собственность, Скажем, автомобиль. Власть над людьми. Над вами. И - простите за вопрос... - видимо, ранняя половая жизнь?

- Это занимало меня с шести лет.

Они все смеются. Они поднимаются и идут к автобусу.

Мальчики легко скачут по камням через ручей. С-нов помогает перебраться Нине Алексеевне и девочкам. И - остается она. (Вправе ли кто спросить С-нова о ее имени?) За ее спиной - всхолмленная однообразная степь, что так несоединима с ее пленительными - манящими отшвырнуть их - одеждами.

(“Ты сама?”

“Страшно”.

“Ножкой - сюда, другой - сюда”.

“Так?”)

Она ставит свой босоножек на камень, дразня С-нова.

Нет - медленно совлекать. И - эту взлетающую на ветру косынку.

(“Я поскользнусь.”

“Подать руку?”)

Вот что рознило двух женщин.

...Спиною к тебе, обнаженная. Ты - невидимый ей наблюдатель. И в каждый миг известно, чего ожидаешь ты - пускай сама: ножка сюда, ножка сюда... Но хочешь и полного совпадения с рисунком.

...И – “Что же мы делаем?..” (Другая). Держать ее на руках. “Что же мы делаем?” Лишь глядеть - беспомощно и восхищенно, словно вошла она только что в комнату и осталась, не раздевшись, навсегда в синем пальто...

“Если ты не можешь без этого…” - и во сне улыбалась Мария. Сон как бы устраивал С-нову ловушку: да, его любят, но только, если он сам не может без этого. Но сон тем и начинался: его любят...

С-нов видит: девушка в купальнике и босоножках - нарочно не оборачиваясь, спиною к нему.

Готов изменить?..

Без чего же тогда – во сне и пробудившись от сна - не мог обойтись С-нов? Без ее любви? Без боли? - что не уходит, и оттого привыкаешь? Без ее боли? “Забудь, забудь, - шептала. - Нельзя же помнить всегда.” Чтобы потом всегда помнил и обдумывал всякое слово С-нов: не обидеть, не задеть случайно в Марии того, что вместе с болью всякий раз вспыхивало: откуда боль?.. А в это преодоление ею боли и влюблялся, похоже, С-нов…

Значит ли это – он не мог обойтись без гибели ее брата?

И только ночью мог забыться мечтательно С-нов.

Но:

“Почему ты кричал?.. Ты кричал на меня...” – уже стерегла его пробужденье Мария.

“Запомни…” – Позволялось лишь брату.

Но: что именно? Он не мог вспомнить. Какие слова? Слово? Может быть, имя?

(“Вы так и не назвали”).

Вошел и назвал. (Опять этот голос).

(“Имени потерпевшей...”)

Еще не было имени.

“Что же кричал?..”

Не хотела ответить Мария.

“Ты спал... Хорошо... Запомни...”

Если заговорил во сне человек - спрашивай дальше, о чем угодно.

Вот почему...

Не спать.

“...Никогда, никогда не кричи на меня...”

...почему не назвала имени того одного Мария.

“Я словно приперта”. - И не ложилась спать у стены. – “Будто в клетке”.

С имени только начнут.

С-нов отвернулся.

Не существует... Пусть уже сказано о рисунке: спиною - даже лица... И имени. Не существует...

С-нов лег на спину.

...способа.

(“Что ж: назовите мотив”): смерти? измены?

...способа соединить имя и имя, когда...

Лег неудобно - глядя в потолок. Затем - поверх спинки кровати - в небо окна...

Не спать.

...забеременеть...

("Кто?")

Любая. Не называть никаких имен. Не могла от него.

Черные хлопья - откуда? словно сжигали на улице негодное к употребленью - летели в окно.

Словно бумагу...

Скомкал.

Хрустнули.

Собранные в кулак.

Спиной.

Уходя.

“Запомни”.

Словно бы не рисунок.

А…

Что же?

Иначе.

Как?

Читайте также:

ИГОРЬ ВЕГЕРЯ. ПРОЗА.