18.

Равжин отпер дверь в темный по-прежнему дом. Не включая света, прошел в ее спальню, сел у окна. Улица была пуста. Он вздрогнул от холмика на кровати... Мельком непроизвольно взглянул на часы... Женщина лежала, укрыв ноги краем отвернутого покрывала. На правом боку, лицом к стене. Видно было, как поднимается и опадает ее плечо.

Равжин опять сел. Потянул за полотно, стараясь беззвучно задернуть шторы.

Что же случилось? Хорошо, что он позвонил сменщику, просил отработать в ночь. Даже говоря в трубку телефона, смотрел через стекло будки на разинутые двери троллейбуса. Где разминулись?.. Он высчитывал - и Мария говорила сама: приду в четыре.

Восемь.

Девять...

Равжин вышел в соседнюю комнату и включил свет. Взглянул вновь на положение стрелок.

Десять.

Рыбак над кроватью опять удил рыбу.

Женщина шевельнулась и легла на спину.

- Принеси мне, пожалуйста, пить.

Открыв глаза, смотрела она в потолок.

Равжин вернулся из кухни с чаем. Мария села на постели, приняв чашку.

Опять легла. Равжин отставил питье на подоконник.

- Я думала, ты на работе. Поехала не в ту сторону. Какие-то цыгане... Откуда они?

- Тут целый поселок. Недалеко.

- Тут?.. Нет. Я заблудилась. Какой-то жуткий старик.

Колючие неприятные глазки. “Болеешь?” - “Нет”. – “Болеешь...” Она поняла: ей не выбраться одной. Сделалось так холодно...

- С-нова даже не станут защищать. Мне сказали: просто никто не согласится...

- Почему?

- ...Та студентка... В ее легких обнаружили сперму...

Равжин смотрел на вздувшийся живот женщины. Если родится девочка…

- Я не верю. Мне смеялись в глаза - никаких доказательств. И - эти руки... Я подумала... Меня обыскивали там...

Она замолчала.

Руки - по груди, животу, бедрам. Девочка или мальчик?..

- Я не могла вымолвить слова. Понимаешь... Они даже обком поставили так... На этой площади. Плиты. Ни деревца. Шире и шире. Как будто... Мне показалось: там наверху...

- Ну?

- ...Там пулеметы...

- На козырьке?

- Что?

- Над входом. Краешек нарочно загнут вверх...

- Мне только показалось... Два милиционера... Один трогал для важности пистолет... Как будто, - Мария коснулась взглядом своего живота, - здесь подушка... -

- А ты?

- …разжалобить их...

- Ты никогда не хотела взорвать?..

- Взорвать?..

“Вот чего боялись... Из автомата. В его полированную рожу...”

- Взорвать мир... Все равно: звезда Полынь... Разлететься. Атомами... Чтобы - это будут частички нас - соединиться потом...

Как нельзя уже здесь... Слишком многое... Вот откуда неодолимость зависимости и зла - невозможность прожить (и понять) жизнь другого... Чреватость - каким будущим? - ее живота... Что для мальчика - сказать сверстникам: всех вас - в рот... Еще Петр Первый... Лишь след... Отца. Истекшее из него и принятое другим. Нет. В чем и разница - для девочки - другой. И потому не только ведь жалость должна в Марии...

…Через площадь, по лестнице, затем - в кабинете. Никогда не видел той студентки, и потому - словно голая она - смотрел на жену С-нова. Одни в комнате. Бесполезно - и растопыренными пальцами по шкуре лица... Поверх наведенного в переносицу пистолета... Или: только посмей, здесь у меня бомба… Рукой - будто коснется сейчас ее: живота? лица?..

Невозможное уже... 3десь?.. В целом мире?..

“...Болеешь?..”

“...Нет!”

Лишь во взгляде обросшего бородой цыгана и той сгорбленной старушонки – какая разница? Являются и пророчат: чему быть...

Чему не бывать?..

Только однажды: чужая, вошла в чужой дом - будто знала: как от накола - кровавая точка на руке матери, и: вдруг стрелой - к плечу, к сердцу... “Ну, кто-то позавидовал твоим рукам... Если б не я...” - шепча, оглаживая руку...

И так же - вмиг - исчезают.

“...Болеешь...”

“Нынче зимою умру. Жгла бумагу - видела...”

Мать носила на кофте булавку головкой вверх.

В сущности - ремесло. И может, ожидала бабушка: девочка... Входила, и легко становилось Марии с ней... Но захотела научиться лишь одному – взяв поясок... “Черт, черт...” - все равно: умилостивить, склонить, - “поиграй, и...”

Он глядел...

Рыбак, удочка. Рыба: каменным готовым взорваться брюхом - к поверхности воды.

Невозможно - всё то: во Вселенной, где от разорванного тебя к тебе будут идти лишь знаки неминуемого итога... а если любили уже Марию: С-нов... - невозможно: всё, что случилось когда-либо не с тобой?..

- Послушай...

- Что?

- Я поняла. С-нов думает: я изменяла ему...

Что?..

................... - как он и сам наблюдал: через черные размокшие огороды...

Первые.

Вместо слов.

Слова.

Прикосновения.

Белый дымный наряд...

Что могли видеть и знать о них другие...

Что помнила она: в свадебных одеждах. Мимо только отстроенного столпа обкома. Уже запоминали их: в служебном молчании? Грубо смеясь? - готовые облапить. Но - и всерьез обыскивая. Кожаный футляр оттопыривался, задирая край кителя...

Пистолет?

Не упустили бы осмотреть в отдельной комнате тщательнее…

(“Незаконное ношение...”

“Только храненье”.

“Если учесть...”)

Могут ли придти с обыском и сюда?..

Мария посмотрела на Равжина.

Едва ли. Если интересна им не она, но – тот, кто прилепится к жене своей...

Прилепится и отлепится. И перелепится.

(“При попытке пронести...”)

(“В целях передать...” - ?)

- Я хочу попросить тебя... Спрятать одну вещь... Выбросишь - если вдруг...

Она придвинула к шкафу стул.

На котором: ее халат...

Ее ноги - когда потянулась словно к стопе газет наверху.

Ее колени...

Он всегда отводил взор.

...маленькие и быстрые. Случайно: вместе с Марией и С-новым смотрел телевизор - она встала пожелать доброй ночи...

Теперь нога в сгибе образовывала усталый почти развернутый угол...

Но чего не случилось, а Мария не хотела никакой чужой помощи – Равжин мог: поддерживая под руку, вести ее, вводить в белую казенную комнату...

Переодеванье за ширмой...

Взвешивание?..

Обмер живота?..

Обязательные ненужные вопросы:

“Первые роды?..”

“Замужем?..”

- Вот, - Мария наклонилась, передавая сверток. Тот, что видел Равжин уже - рядом с магнитофоном: прозрачный полиэтилен; голубая тряпка внутри.

- Что это?

- Пистолет... Отца... Долго объяснять...

...Пистолет?..

- Я нашла, когда мы уезжали из дома...

Которым пугали в детстве его?.. “Сейчас мы и застрелим тебя...” Девчонки... Он посмеивался... Отчего: уже шестилетнего, так не любили его?.. “Сейчас достану на шифоньере пистолет. Папка привез из армии...” Дрожа - когда с рукой спрятанной за спину, девочка выходила опять к калитке. Со всех ног он срывался бежать к дому.

Как всегда - вынуждаемый...

Но чего, не понимал С-нов, от него хотела Мария?

Почему – “Тоже будешь стараться забыть”, - не смела доверить не прошлого, но - будущего своего?

Чтобы - стал он, как брат?..

“А мы знали уже...”

Невозможное.

“Но было и еще…”

Мать обо всех гаданьях рассказывала Марии.

“Зачем? Зачем?..”

Не думать - что из пророчеств имело теперь через Марию отношенье и к С-нову? Или - Мария сама впадала в зависимость от него?

Сумы и тюрьмы?..

С-нов отвернулся к стене.

Лучше ли узнавать о неминуемом чересчур поздно?

Вот откуда в ней святость и боль. Преодоленье известного. В любую секунду - вдруг:

Ее брат...

Который: был или нет?

Называла то так, то иначе: брат, Виктор. Но С-нову казалось: еще и другое имя. Образ расщеплялся. А они только намеревались впустить в собственные сокровенья друг друга.

Достраивал дом. Техникум, институт...

“У тебя один брат?”

“Конечно”.

Запутывался и потому, что разными были отцы у Марии и ее брата. Лишь позже - листая книгу: “Сержанту...”

Чужая фамилия.

“Книга Виктора... В первый раз мать вышла замуж в войну...”.

(Угоняли в Германию. Семейных не трогали. Мать уехала рожать в деревню к сестре. После войны развелась.)

Брат был и не был. С-нов думал, что тонет, захлебывается в чужом потоке, а его и старательно обводили вокруг исчезновенья. Словно: его брат, его собственное прошлое...

“Я ничего не боялась тогда...”

“Мне страшно...” - теперь.

Прижимаясь к С-нову, вновь обретала то, что страшно терять?

Или ужас того дня не отпускал до сих пор?

...По очереди стояли у калитки Мария и мать...

Знали уже? - вглядываясь в туман и тьму...

Мария училась в восьмом, а он - С-нов высчитывал: в эту зиму... Значит, помнил и тот самый туман. Вот что оказывалось неожиданным.

Задерживаясь, брат всегда предупреждал их.

И воротясь из милиции – “Взрослый неженатый мужик...” - они пошли к гадалке еще раз.

Есть маленький домик у воды. Там и ищите. Не хотела ничего больше сказать. И теряясь под черным тяжелым взглядом, не знала, как отблагодарить ее, мать.

Оставила деньги на табурете или подоконнике - они уже вышли со двора, когда выскочила и бросила скомканную бумажку через забор гадалка: “За покойников не беру...”

Розыск, сказали, начнут только через три дня...

И – собрались соседи: с какими-то самодельными баграми. Шел дождь. Неумело подтаскивали его к берегу; неосторожно ударяли, и царапали, и ранили его.

И сказали еще: он сам...

Сам хотел этого?..

“Ему не из-за чего было…” - твердила мать.

…Вечером он возвращался с другом от своего отца. Расставались, как обычно, у клуба. Не было и двенадцати.

“Тебя проводить?”

И в чужом живом голосе еще угадывалась утром улыбка брата: “Так и будем провожаться с тобой до утра?..”

Хотел сам – не прикрываясь ни чьей, взятой взаймы жизнью, - идти…

Почему же думали все – уходить?..

Даже учительница, влюбленная в него, - на уроке: “Так напиться... У самого дома захлебнуться в канаве…”

Канал - канава... Любовь - не любовь…

“А ты? Что же ты?..” - спрашивала Мария одноклассника - того самого: за одной партой, любовь до пятого... Впрочем, говорила, у него, кажется, до восьмого. А ей как раз исполнялось тогда пятнадцать. – “Что же ты? Промолчал?..”

Все перепутывалось тогда.

Даже праздник, который не отмечали уже в декабре.

Маленький домик у воды...

Женщина, что дежурила одна праздничной ночью на буровой. Ничего не хотела говорить. Потом призналась: слышала шум. Тех было трое... Не выходила. Не видела ничего. Был туман. Но: трое? По голосам?.. Ее припугнули потом?..

“Завтра расскажу все в милиции...”

Рассчиталась и уехала.

Мария бродила вдоль канала одна, отыскивая то, чего не было на брате в тот день, когда влекли его к берегу, и ранили, и царапали ржавым багровым железом.

И ночью - впиваясь ногтями в С-нова:

“Я нашла его шарф. В клочья... Ты понимаешь?..”

Но только и можно было - обнять...

“Его душили, а он... зубами...”

И С-нов сказал: “Я помню тот туман. Я шел в школу...”

А потом Мария нашла письмо - брат писал женщине: он знает, что немного осталось уже. Но - он достроил дом. И сестра вырастает в такую барышню. Сама увидишь. Он словно оправдывался: конечно, он нужен бы еще год или два всем... И спрашивал: а как твой сынишка? Ты говорила - он ложится на диван: “Я делаю открытия...”

Его словно предупредили уже. И брат скрывал - прежде плескался над тазом в кухне, а теперь случайно толкнула дверь - он закричал на нее: свежий шрам на спине.

Видели: его друг? та женщина?..

Брат только прощался. С отцом. Со всеми...

Какая разница: помнил ли С-нов?.. Он помнил только утро следующего за праздником дня. И - что еще?.. Туман. Что никогда больше - такого тумана. И тут же - какой-то редкий мороз: отменяли уроки. И - ветер, что поднимал платья девочек на ступеньках у школы... Мария называла: “юбка на голове”... Рыженькая заплаканная девчушка на лестнице...

С-нов спохватывался. Не проговаривается ли он? Вот чего еще могла не простить Мария: рыженькой девочки, взлетающих школьных платьиц, детской молитве о морозе - всего, что непредсказуемо и непоправимо являло себя из тумана. С-нов даже не помнил: что - не вытесненное, как у Марии единственным – “Шел в школу... Туман... Девочка на ступеньках...”(?) - смел выговорить всегда и кроме тумана.

...Не сама рыженькая школьница - важно, что возникала она в его памяти. И Мария не стала б домысливать: швырнула недоеденным пирожком в С-нова, а он пнул ногой цветочный горшок, что несла девочка в сетке; не оглядываясь, только: словно хруст скорлупы за спиной – всего этого и другого, что знал С-нов, а Мария могла лишь угадывать. Но: в тот миг, где было место только ее брату, С-нов думал и о себе...

И думал еще, и не мог знать, о ней.

Он только помнил каждое слово Марии.

“Сбегали с уроков”.

Указывала и дом, где отсиживалась с двумя одноклассниками.

Который же?

Из них?

Но и это связывалось с ее братом.

Тот один...

Та учительница.

Горела школа.

Вот что соединялось неожиданно.

Проплешина в камышах.

Мальчик с факелом.

Кто же?

Теперь.

20.

Мария вытягивала желто-рыжую нить из рук Равжина - укутывая исчезающие сферы шерстяного клубка.

- Если постирать, свитер обязательно сядет.

Пустые оболочки. Бывшие - спина, грудь, рука(в)...

По одному слову - обнаруженное в легких - должна была Мария воссоздавать...

- Всегда: мало либо велико... В первом классе я шила подруге сарафан.

Разрывая - невосстановимо и ежесекундно?.. Ее пальцы: ее или Марии?

Губы.

- Подружка тоже росла без отца. Грязненькая, серенькая.

Вымученно улыбаясь.

- Приодела ее в красный сарафан…

Она сидела на диване, Равжин - на стуле лицом к ней.

- Как же - дочка портнихи. Соображала - лучше кроить с запасом. Сметаю - распорю, опять соберу “на живую”. Потом - сарафан уж не выходит, давай шить юбку... Мать вернулась - я изрезала весь кусок на ленточки, трусики только и получились.

Равжин представил: красные - лежали возле швейной машинки. Или - на спинке стула. Девочка примеряла их в соседней комнате.

- Ненавижу шитье...

Правой рукой Мария наматывала на кисть левой полосу шерсти... Его спина... Ряд за рядом - приближаясь к сопряженью с воротником.

По синей тонкой жилке Равжин поднялся взглядом к шее, волосам Марии.

- А у меня ухо... Я только заметил.

- Что?

- Словно откушено... Правое...

Она засмеялась.

- Как пройма. Хоть рукав пришивай.

Положила на пол клубок и дотронулась пальцами до уха Равжина.

Ее рука - в... Ее живот...

Ежесекундно неуловимые поверхности.

Равжину вспомнились чьи-то - без принадлежности - голоса.

Спиной к телевизору.

Мальчик или девочка?

Падая, он оперся о жесткую спинку стула. Полет призрачных сфер - побег сознания - от чужого прикосновения к обрубленной раковине его уха...

...рот...

Он опустил глаза.

И - распахнувшиеся полы ее длинного халата. Острая быстрая коленка.

- ...Где-то оставила сережки.

Мария ощупывала уже мочку своего уха.

Халат распахивался и распахивался.

Она пересекла комнату, заглянула в ящик под телевизором.

- Я умывалась утром...

Поясок, который слишком высоко охватывал одежду над животом женщины.

...Хлопнув дверью, Мария вернулась в комнату.

“Черт-черт, поиграй...”

Он напомнил - то, что рассказала однажды сама... Поясок. Который обязательно – поясок от того, что носишь... Обвязанная им ножка: стола? Стула - на котором сидит он в этой комнате?..

Мария отмахнулась в ответ.

- Найдутся еще.

Опять взяла в руки клубок.

Усыновить? Удочерить?.. - подумал вдруг Равжин. Ребенок... Даже не зная - чей?..

Он уронил с колен шерстяной вывязанный лоскут. Поднимая, как бы случайно коснулся рукою руки.

Иное - напряженное - молчанье в лице Марии.

Другая комната?.. В распахнутых дверях которой - решительно-нерешительный, стоял он. Стул у никелированной спинки кровати. И осенью, в октябре - пурпур и багрянец - из окна: завеса лесопосадки вдоль железной дороги. Обвисший халат на стуле. Небрежный, со следом распущенного узла поясок - яркий поверх открывшейся изнанки...

Равжин ощутил боль в руке - в кончиках натертых шерстяной нитью пальцев.

- Погоди.

Он опустил вязание на колени.

- Устал?

- Скажи, у тебя есть что-нибудь пить?

- На кухне.

Он вышел.

Налил из банки и глотнул чуть закисающего компота. Вспомнил горьковато-стерильный вкус раствора марганца на губах - вернейшее армейское средство...

...Внимательно и немо - оторвав взгляд от клубка.

А если ребенок - ничей?.. Если она просто хотела: мальчика? сына? И усыновить его - все равно, что собственное дитя, о существовании которого ты не знал. “Папа... кто?” Папа. Приход. Возвращение.

...Он только распахнул дверь. Комнаты в доме не запирались. И позже Мария и С-нов придвигали к двери стулья - дабы случайно... Быть может, жильцы и сами просили зайти его среди дня. На стук Равжина что-то крикнув из комнаты. Достаточно было голоса, о котором и не подумаешь:

“Нет...”

Он распахнул дверь. Мужчина и женщина лежали на кровати.

Лежал мужчина. Мария - на коленях. Обернулась замедленно: вопросительно? удивленно? Не было смущения собственной наготой. Даже не повернул головы С-нов. Так и лежал бессильно - смятый желаньем Марии...

Кто же мог выкрикнуть воспрещающе: ...

“А если ребенок ничей?..”

21.

- К худу или добру?..