КНИГА ЭККЛЕЗИАСТА

(перевод И.И. Вегери)

 
 

Игорь Вегеря

 КНИГА  ЭККЛЕЗИАСТА:

РЕЧЕНИЯ

© И.И. Вегеря, 2006

«Аллегорический вид письма – это когда мы хотим, чтобы тот, кому мы пишем, понимал одно, обозначаем же это через другое».

(Allegorikos, hotan pros hon graphomen ayton boylometha monon eidenai kai di' heteroy pragmatos <heteron> semainomen).

Demetr. Rhet. Epist. 15, 1.¹

        1. Извинения и благодарности.

Прежде всего я хотел бы извиниться за некоторую поспешность в публикации моих предыдущих работ, связанных с переводом "Книги Экклезиаста". Такая торопливость может быть объяснена нетерпением исследователя, который стоит на вершине холма, под которым погребен древний великий город – но для ведения работ не имеет ни должного снаряжения, ни разработанной для таких разысканий методики. Свои догадки он может подкрепить только сведениями из доступных ему источников и собственным упорным трудом. При этом, конечно, неизбежны ошибки – но наградой исследователю служит отрытый им город; пусть с неверно размеченными улицами и площадями, некоторой неразберихой в классификации предметов различных эпох, с заблуждениями по поводу причин упадка и расцвета ремесел – забытый город постепенно является на поверхность.

Еще раз прошу прощения за невольные ошибки собственного нетерпения. Но пройдя достаточно непростой путь, я вижу, что иной дороги лично для меня не существовало. Можно было только углубляться в материал – дабы, помимо промежуточного результата, получать также необходимый опыт, инструменты, знания, навыки. Тем более, что некоторая сумма предварительных сведений и интуиция верно указали местоположение и имя города. А абсолютной гарантией от фатальных разрушений и непоправимых утрат служило то, что случай литературного перевода отличается от археологических раскопок также и тем, что, совершая ошибки или допуская неточности, ты не нарушаешь непоправимо целостности природно-культурного комплекса, не перемешиваешь временные пласты. Поэтому, обретя необходимый опыт, а также проанализировав допущенные промахи, ты всегда имеешь возможность вернуться к исходному тексту, чтобы начать сызнова.

Я также хотел бы извиниться перед теми немногими людьми, которые поверили мне и не отвернулись. Я искренне благодарен им.

Но в первую голову я хотел бы извиниться за некоторые свои высказывания о невнятности, невыстроенности текста греческого перевода «Книги Экклезиаста» перед ее автором, каковым, конечно, является не иудейский мудрец Соломон – но знаменитый оратор, в течение десяти лет управлявший Афинами, впоследствии советник царя Птолемея Сотера, основатель Александрийской библиотеки и инициатор перевода книг Ветхого Завета на греческий Деметрий Фалерский.

        2. Почему не Соломон, а Деметрий Фалерский?

Возвращаясь к началу, на вершину холма, следует, по-видимому, оглянуться и на некоторые основополагающие постулаты разысканий.

Итак – почему же не Соломон?

Во-первых, в настоящее время уже не оспаривается утверждение, что «Книга Экклезиаста» попросту не могла быть написана во времена Соломона. «Прежде  всего, - пишет Лопухин в комментарии к тексту, - язык книги с несомненностью показывает, что она явилась уже после плена вавилонского, когда еврейский язык потерял свою чистоту и получил сильную арамейскую окраску. Книга Екклесиаста переполнена арамеизмами даже в большей степени, чем книги Ездры и Неемии и другие послепленные произведения, заключает в себе множество  отвлеченных и философских выражений  и даже имеет кое-что общее с талмудическим словоупотреблением  (см. особенности языка у Кейля Bibl. comment. ub. d. poet. B. A. T.  IV B; 5 197-206 и М. Олесницкого, Книга Екклезиаста, стр. 156-157).  Прав один исследователь, сказавший, что если бы Соломон написал книгу Екклезиаста, то не было бы никакой  истории еврейского языка. Во всяком случае, тогда нельзя было бы усвоять Соломону книгу Притчей».

Большинство исследователей склоняется к тому, что книга была написана на рубеже 4 – 3 вв. до Р.Х. одним из палестинских евреев. Иудейская традиция при этом гласит: «Иезекииль и его собратья написали Исайю, Притчи, Песнь Песней и Экклезиаст» (Вавилонский Талмуд. Бава Батра. 15а - Р. Хазарзар. Сын человеческий,   А. Мень. Исагогика). Также известно, что «еще в ХVII веке Гуго Гроций стал рассматривать Экклезиаст как псевдонимное произведение». (А. Мень. Исагогика). Но под анонимностью книги чаще всего подразумевается все-таки косвенное авторство Соломона, первоначальный текст которого, как предполагают, был обработан более поздним автором. Однако, такое, казалось бы, разумное предположение встречает целый ряд серьезных вопросов и возражений. И первый вопрос таков: «А почему, собственно, Соломон называет себя не Соломоном, но Экклезиастом?» Вот что говорится по этому поводу в "Толковой Библии" Лопухина: «Сравнивая надписание книги Притчей и книги Екклезиаста, некоторые толкователи не без основания находят в последней признаки не соломоновского происхождения. Не совсем понятно, почему Соломон не назван здесь своим собственным именем, как это в книге Притчей, если бы действительно он быль писателем книги Екклезиаста. Не выступает ли здесь  исторический Соломон простым символом, как и самое имя Когелет? Мало понятно также выражение «царя в Иерусалиме». В исторических книгах Соломон называется обыкновенно царем израильским (напр. 4 Цар. XXIII, 13, 3 Цар. IV, 1 и др.), но никогда просто царем в Иepyсaлиме. Последнее выражение указывает по-видимому  на то время, когда Израиль перестал составлять самостоятельное царство и не имел уже своего царя в Иерусалиме». «…Екклезиаст говорит о себе: Я быль царем над Израилем в Иерусалиме (I, I2).  Сам Соломон не мог употребить здесь прошедшего времени так как он оставался царем до конца своей жизни. Таким образом мог сказать о нем человек, живший после него. Тоже следует сказать о выражении: Я возвеличился и приобрел мудрости больше всех бывших прежде меня над Иерусалимом (I, 16). До Соломона лишь один Давид быль царем в Иерусалиме, следовательно при жизни Соломона нельзя было говорить о всех бывших царях в Иерусалиме. По II, 3 9 представляется, что Соломон предавался чувственным наслаждениям ради философских экспериментов, по идеальным мотивам. Этого не мог сказать о себе исторический Соломон» ("Толковая Библия" Лопухина).

Прибавим также ко всему сказанному, что «уже у Иеронима мы находим идею, что Екклесиаст говорит на "иностранном языке": т.е. высказывает ложные взгляды и затем опровергает их». (Свящ. А. Классен. Екклесиаст: вчера и сегодня). И учтем также отмечаемые многочисленными исследователями эллинистические мотивы «Книги Экклезиаста». «По сути это есть философия веры, представленная здесь в форме рассуждений пессимиста о смысле умственных занятий, развлечений, богатства и славы, как целей жизни». (М.Э. Конурбаев. Библия короля Иакова в лингвопоэтическом освещении).

После этого имя автора книги, кажется, уже не может вызывать никаких сомнений. Конечно, это Деметрий Фалерский² (350 – 280 г.г. до н.э.) - последний в каноне 10-ти классических афинских ораторов, фактически неограниченный властитель Афин с 317 г. по 307 г. до н.э.; в качестве «бывшего царя» с 297 г. до н.э. ближайший советник при дворе Птолемея Сотера в Египте, инициатор создания Музейона (совместно со Стратоном) и Александрийской библиотеки; фактический организатор, руководитель и редактор Септуагинты – первого перевода книг Ветхого Завета на греческий.

Но если автором «Книги Экклезиаста» и в самом деле является не Соломон, но Деметрий Фалерский – как это обстоятельство изменяет содержание и смысл хорошо знакомой нам книги, как влияет оно на наше восприятие текста? О чем говорит «Книга Экклезиаста»? Что стало причиной и поводом ее написания? Каким образом книга, казалось бы, не имеющая никакого отношения к ветхозаветным писаниям оказалась включенной в состав канонических текстов?

К сожалению, жанр и объем вступительной статьи вынуждает давать, по-возможности, краткие ответы на поставленные вопросы – оставляя более развернутые и аргументированные доводы статьям другого формата. Тем не менее, я попытаюсь ответить себе и читателям.

        3. Тайная книга Экклезиаста.

Итак, если в привычном восприятии нам представляют «Книгу Экклезиаста» как книгу, принадлежащую «к кругу писаний мудрецов-хакамов», как книгу поэтическую, представляющую собой цикл небольших поэм, объединенных общей мыслью, как учительно-назидательную , как книгу восточной мудрости, даже как книгу афоризмов – то вполне понятно, что тот же самый текст Септуагинты на греческом невозможно идентифицировать привычным для нас образом, признавая авторство книги за Деметрием Фалерским – эллином, оратором, государственным  деятелем, ученым, философом. Первой мыслью является, конечно же, совершенное неприятие самой возможности присутствия книги человека иной культуры среди священных писаний избранного народа. Однако, столь категоричное противопоставление «избранности» и «инородности» - а следовательно, и априорное недопущение мысли об эллинистическом авторе «Книги Экклезиаста» - только на первый взгляд кажется абсолютно правомерным. На самом деле, инородность «Книги Экклезиаста», еретичность содержания которой до официального ее включенья в канон признавалась и самими иудеями, несколько иного происхождения. Текст «Книги Экклезиаста» самым тесным образом связан с прочими ветхозаветными текстами именно фигурой своего автора, выступавшего инициатором, организатором и редактором перевода Закона иудеев на греческий. Более того – именно событиям александрийского перевода в значительной мере и посвящена эта книга.

Разгадка же имени автора помещается там, где ее и следует искать – внутри текста, в первых же стихах этого загадочного послания..

Обычно начальные слова книги переводят таким образом:

«Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме». (Синодальный перевод).

Или: «Речи Собирателя, сына Давида, царя в Йерушалаиме» (пер. Фримы Гурфинкель).

Или: «Слова Кохелета, сына Давида, царя в Иерусалиме». (пер. Юнц Э.Г.)

Или: «Речи Проповедника, Давидова сына, Иерусалимского царя». (пер. Графова А.Э. - РБО).

Мнимое авторство Соломона в значительной степени опирается именно на этот стих, якобы утверждающий, что Экклезиаст – это ни кто иной как сын царя Давида. Однако, это мнение может быть значительно поколеблено, если начальные слова книги перевести несколько иначе (здесь я вынужден забегать вперед, цитируя предлагаемый далее новый перевод «Книги Экклезиаста»). А именно: «Речения Экклезиаста. Потомок Давида! Царь в Иерусалиме!» И далее: «Суета сует, - говорит Экклезиаст, - суета сует, все суета!»

Очевидно, что в таком варианте перевода в двух первых словах заключено название самой книги (что находится в полном соответствии с традицией того времени), далее же следует обращение к грядущему и современному читателю книги. И если эти вступительные слова рассматривать в сочетании с завершающими строками книги (Эккл., 12:9-14), которые, по общему признанию, не могут принадлежать самому Экклезиасту, но являются вставкой либо издателя, либо комментатора, либо переписчика текста – то вопрос об авторстве решается почти автоматически. О ком, как ни о Деметрии Фалерском, основателе Александрийской библиотеки и ее первоначального книжного фонда, исследователе гомеровских текстов, составителе сборников «Эзоповых басен», инициаторе и редакторе греческого перевода Ветхого Завета – можно было сказать, что «он учил …народ знанию, …испытывал, исследовал, [и] составил много притчей»? (Эккл., 12:9). В пользу такого утверждения может свидетельствовать также и то, что в корпусе многочисленных сочинений Деметрия Фалерского Диоген Лаэртский упоминает книгу, чрезвычайно напоминающую названием книгу именно мудреца Экклезиаста. (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. – М, 1986, стр. 210, Y-81).

Однако, каким образом книга «Изречений» Деметрия Фалерского, приняв названье «Речения Экклезиаста», могла оказаться в составе библейского канона иудеев? Пожалуй, здесь может быть только одно разумное объяснение. Состоит же оно в том, что совершенно новый текст мог быть помещен рядом со священными книгами Закона (а именно – вслед а ними) только в качестве Комментария или Послесловия к только что осуществленному переводу с иврита на греческий. Да и само название книги - «Речения» гораздо вернее , думается, толковать не как «Сборник афоризмов», но именно как «Послесловие» или «Комментарии». Да и каким образом столь фундаментальный труд как Септуагинта, мог остаться без пояснений и примечаний со стороны его вдохновителя и редактора? Конечно, это был профессиональный долг Деметрия Фалерского. А кроме того – и путь к вечной славе, нерукотворный памятник, к которому будут идти и идти новые поколения. Однако, наиболее уязвимым местом этого плана (если он в самом деле был таковым) являлось то, что даже в качестве комментария, даже в состав греческого перевода данный текст не мог быть включен по воле одного только Деметрия. На то должно было быть получено явное или тайное позволение либо заказчика перевода Птолемея Филадельфа, либо толковников, еще лучше – согласие обеих сторон.

Возможно, именно в наличие столь непростого расклада сил  следует искать и разгадку достаточно хитроумно сконструированного псевдонима Кохелет-Экклезиаст, который может быть переведен не только как Публичный оратор, но и – Созывающий собрание, Проповедующий в собрании. Таким образом, Публичный оратор Деметрий Фалерский, ища поддержки своему начинанию, в явном или завуалированном виде мог предлагать авторство (соавторство) бессмертного повествования и Созывающему собрание толковников (на семидневном пиру до начала перевода) царю Птолемею Филадельфу (в том числе – царю и над Иерусалимом), и Проповедующему в (этом) собрании толковнику, потомку Давида (одному – воплощавшему в себе собирательный образ 72-х³).

Но комментарий по поводу чего мог быть интересен всем сторонам? Греческий текст «Книги Экклезиаста» не дает сколько-нибудь ясных указаний на причину написания книги. Кроме того, в тексте отсутствуют не только достаточно внятные исторические привязки, которые позволяли бы  определить время написания книги. Но, что еще более странно – книга не содержит достаточного количества прямых цитат или ссылок на текст Закона. Такая дистанцированность книги от прочих священных текстов делает, конечно, еще более проблематичным авторство иудейского царя и мудреца Соломона, который и в своих мудрствованиях, и в своей государственной и законотворческой деятельности, несомненно, должен был опираться на нормы данного свыше Закона. Не менее странным выглядел бы и Комментарий, не содержащий очевидной связи с комментируемым текстом. Но в последнем случае существует, по меньшей мере, два обстоятельства, при которых в «список» перевода мог быть включен комментарий, целью которого не является разъяснение переведенного текста: а) комментарий, повествующий о каких-либо существенных фактах, что относятся не к самим переводимым текстам – но к обстоятельствам осуществления их перевода; б) комментарий, трактующий о той части Священных писаний, которые еще не переведены или не могут быть переведы вовсе – но имеют самое непосредственное отношение к переводимому Закону.

По-видимому, в «Книге Экклезиаста» мы имеем именно тот редкий случай, когда формальная сторона текста-мистификации находится в полном согласии с ее содержанием, которое представляет собою ни что иное как изложение тайного учения иудеев или, во всяком случае, того, что могло быть представлено, воспринято и истолковано именно как тайное учение. И составляя этот текст загадку Экклезиаст-Деметрий, конечно, не только стремился достичь гармонии, следуя собственным эстетическим принципам – но, вне всяких сомнений, шел навстречу ожиданиям тех, от кого зависела судьба его, видимо, последней и, надо полагать, лучшей книги.

Дело в том, что любому эллину и египтянину того времени, а значит – и Птолемею Филадельфу, представлялось совершенно естественным, что всякое религиозно-философское учение содержит в себе общедоступную (как правило – зафиксированную письменно) часть и часть тайную, передающуюся изустно. Напомним, что одной из главных причин разлада между Аристотелем и его великим учеником Александром стала публикация учителем той части его учения, которая считалась тайной и не предназначалась для простолюдинов. По-видимому, в условиях не сформированного канона священных книг, какая-то часть учения иудеев также могла существовать в качестве тайного – во всяком случае, в форме еще менее доступной и распространенной, нежели мудрость книжная. Указание на это мы находим хотя бы в "Письме Аристея", которое в числе событий непосредственно предшествующих дням александрийского перевода описывает также и беседу царского телохранителя Аристея с иудейским первосвященником Элеазаром на темы, которые не могут быть открыты первому встречному ("Письмо Аристея", 128 - 171).

Именно как продолжение этих бесед о тайной части учения и следует воспринимать беседы Птолемея Филадельфа с толковниками на семидневном пиру, предшествовавшем началу перевода священных книг иудеев. И именно как попытку запечатлеть выявленную таким способом тайную часть учения иудеев следует рассматривать текст «Книги Экклезиаста».

Жанр и размер вступительной статьи не позволяет достаточно подробно осветить данный вопрос (более детальный анализ стоит в ближайших планах автора) - поэтому ограничимся несколькими наиболее характерными примерами.

Итак, на вопрос о том, «как он может стать непобедимым в делах войны», Птолемей Филадельф получил следующий ответ толковника: «Если он не будет полагаться только на множество своих сил и их воинственность, но будет непрестанно взывать к Богу привести начатое к счастливому исполнению, а сам же будет исполнять все свои обязанности в духе праведности». ("Письмо Аристея", 193 - 194).

Вот ответ Экклезиаста: «Мудрость лучше воинских орудий; но один погрешивший погубит много доброго». (Эккл., 9:18).

На вопрос царя, как «совершать самое лучшее во всём», толковник отвечает: «Если муж держится правильного отношения ко всему, он всегда будет поступать правильно во всяком случае, помня, что всякая мысль известна Богу. Если страх Божий станет для тебя исходною чертою, ты никогда не пройдешь мимо цели». ("Письмо Аристея", 189).

Ответ Экклезиаста: «Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека; ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо». (Эккл., 12:13 - 14).

Еще одного толковника царь спросил: «В чем преимущество родства?» И получил следующий ответ: «Если мы обратим внимание на то, что мы сами поражаемся невзгодами, выпадающими нашим ближним, и если их страдания делаются нашими, – тогда сразу же становится явною сила родства, ибо лишь явив такие чувства, мы приобретем честь и достоинство в их глазах. Ибо помощь, когда она связана с добротою, есть сама в себе связь, разорвать которую никак нельзя. И в день их процветания мы не должны вожделеть того, чем они владеют, но молить Бога даровать им блага всякого рода». ("Письмо Аристея", 241 - 242).

Ответ Экклезиаста таков: «И обратился я и увидел еще суету под солнцем; [человек] одинокий, и другого нет; ни сына, ни брата нет у него; а всем трудам его нет конца, и глаз его не насыщается богатством. «Для кого же я тружусь и лишаю душу мою блага?» И это - суета и недоброе дело! Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется». (Эккл., 4:7 - 12).

В последний, седьмой, день пиршества царь перво-наперво спросил, «как ему избегать обмана неверным рассуждением». Толковник ответил: «Обращая тщательное внимание на говорящего, на то, что говорится и на обсуждаемый предмет, и задавая те же самые вопросы через некоторое время по-другому. Но обладать зорким умом и уметь выносить здравое суждение в каждом случае есть один из благих даров от Бога, и ты имеешь его, о царь!» ("Письмо Аристея", 275 - 276).

Пожалуй, это был один из самых смелых ответов, поскольку под прикрытием обычной лести, присущей всем ответам толковников, здесь было высказано вслух понимание того, что задаваемые царем одни и те же (с незначительным отличием формулировок) вопросы служат единственной цели – получению необманной (иными словами – тайной, сокровенной) истины, содержащейся в религиозно-философском учении иудеев.

В самом деле, на целый ряд вопросов, например: «Что есть основное отличие правления?» ("Письмо Аристея", 209), «Что есть сущность царствования?» ("Письмо Аристея", 211), «Кого мы должны назначать начальниками над войсками?» ("Письмо Аристея", 280) – мы находим у Экклезиаста общий ответ: «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок, и когда князья твои едят рано! Благо тебе, земля, когда царь у тебя из благородного рода, и князья твои едят вовремя, для подкрепления, а не для пресыщения!»⁴ (Эккл., 10:16-17).

Существуют несколько групп вопросов, которые можно трактовать как один и тот же вопрос, заданный разным мудрецам-толковникам в несколько измененной формулировке. Именно это, по-видимому - а вовсе не подражание ветру, возвращающемуся «на круги своя» - предопределило также и композиционное «хождение по кругу» «Книги Экклезиаста» с неизменным возвратом к одним и тем же носящимся в воздухе-ветре вопросам.

Но в числе полученных царем Птолемеем Филадельфом ответов есть и такой, который невольно высвечивает весь узел событий, связанных с замыслом обретения тайной иудейской мудрости первыми Птолемеями. На один из последних своих вопросов: «Чему царь должен уделять наибольшее время?» - Птолемей Филадельф получает следующий ответ: «Чтению и изучению записей путешествий твоих чиновников, описывающих различные царства для того, чтобы изменять и охранять твоих подданных. И благодаря таким деяниям ты достиг славы, которой не приближался никто другой с Божьей помощью, исполняющей все твои желания». ("Письмо Аристея", 283).

О путешествии каких чиновников в другие страны может знать и смеет говорить египетскому царю толковник-иудей? Конечно, о путешествии в Иерусалим посланников царя Андрея и Аристея, которыми и были доставлены в Александрию свитки священных книг иудеев вместе с толковниками, призванными перевести их на греческий.

Чем было вызвано это путешествие и само желание царя иметь у себя священные книги иудеев? Конечно, советом, который был дан царю Деметрием Фалерским, - достать и прочесть книги о царской власти и искусстве правления. «В книгах, - говорил Деметрий, - написано то, чего друзья не решаются говорить царям в лицо». (Плутарх. Изречения царей и полководцев, 51).

Перевод книг иудейского Закона и был изначально задуман как перевод книг о власти. И вопросы, которые молодой царь задает толковникам, по большей части касаются этой темы.

Но если именно в это время, именно Деметрий Фалерский пишет книгу «Речений Экклезиаста» - почему вопросам власти в ней не уделено достаточного места? Книга дает ответы практически на все вопросы, заданные Птолемеем Филадельфом о смысле человеческого существования - но ответы на вопросы о власти либо отсутствуют, либо чересчур общи, либо вовсе не попадают в цель⁵.

Ответ этому, на мной взгляд – и я уже писал об этом – может быть только один: «Книга Экклезиаста» не дает ответов на все вопросы, заданные Птолемеем Филадельфом только потому, что книга, которую читаем мы – это не вся книга; более того – это только покров книги, под которым автор утаил другой, более важный для него (да, наверное, и для нас) текст. Таким образом, Деметрий сумел соблюсти гармонический принцип и здесь – книга, которая излагает тайное учение, должна содержать тайну и загадку также и в своей форме, и более того – в каждой фразе и слове искусного своего творца.

Убедив царя в необходимости иметь под видом комментария тайное учение иудеев, настояв также на том, что текст должен быть записан не только по-гречески, но и на иврите (поскольку иудеи наглядно продемонстрировали способность при любых невзгодах сохранять свои священные свитки), убедив (с помощью царя?) в этом же самом и толковников – Деметрий принялся писать совсем иную книгу. «Вслушиваясь и всматриваясь» (Эккл., 12:9, в моем переводе), как свидетельствует сама книга «Речений», осуществляя якобы авторский контроль за работою толковников, Деметрий Фалерский сочинял два почти независимых друг от друга текста. Первый – привычный всем благодаря открытости и однозначности греческой записи, второй – текст совсем иного звучания на раннем иврите, который, однако, графически полностью совпадал с текстом, который и до сего дня воспринимается как единственный – «суета сует…»

При этом мистификация Деметрия совершенно не имела цели причинить обиду кому-либо из вольных или невольных участников этих событий. Расчет многоопытного политика состоял в том, чтобы каждая из сторон считала собственный выигрыш в этой игре наибольшим. Царь получал утеху собственному тщеславию, обретя помимо перевода Закона, также и книгу тайного учения иудеев. Толковники, в придачу к афоризмам мнимой мудрости Соломона и лестному вниманию одного из величайших ораторов и мудрецов своего времени, получали гораздо большую свободу в осуществлении перевода, в который намеревались внести некоторые намеренные искажения (см. Диспут Нахманида, А. Мень. Исагогика). Сам Деметрий Фалерский обретал вечную славу для своей души, в бессмертие которой он неколебимо верил.

        4. Мистификация и ее разгадка.

Почему, однако, Деметрий избрал столь причудливый и ненадежный путь  к славе? Отчего верил он, что его мистификация непременно будет разгадана?

Что до первого вопроса – то здесь ответ очевиден. Это была последняя возможность для властителя - который был изгнан с родины, для воспитателя - чей воспитанник не получил положенной по наследству диадемы, для философа и оратора – который по роду своих занятий знал, сколь непрочно слово в веках. Однако, в случае с древними свитками иудеев Деметрию был указан пример, совершенно противоположный его богатому опыту. Написать одну из священных книг, каковых попросту не имелось у греков (даже поэмы Гомера не имели статуса священного текста), означало обеспечить бессмертие и книге, и ее автору. Впрочем, не будучи ни пророком, ни иудеем, Деметрий Фалерский достаточно твердо мог рассчитывать лишь на то, что его голос и слово сохранится в звучании греческого перевода Закона.

 Что же до уверенности в разгадке мистификации, ином прочтении многозначного (в своей неогласованной записи) еврейского текста, который под видом комментария на верования и заблуждения иудеев содержал самою его душу – то здесь, по-видимому, расчет Деметрия опирался на практику достаточно широкого использования шифрованных посланий в официальной и частной переписке того времени, для которой иврит (в силу некоторых особенностей графики, богатой омонимичности и достаточно изолированной области обращения) представлялся (и фактически был) естественным шифром. Кроме того, он полагал, что новый текст, прибавленный к свиткам священных книг, конечно, будет тщательно изучен, и прежде всего - в Иерусалиме. Возможно, первым читателем своего тайного текста Деметрий видел первосвященника Элеазара. Но то ли код тайнописи оказался чересчур сложен, то ли (что, вероятно, ближе к истине) проще было не замечать этого чуждого текста. То ли книга была расшифрована, и первосвященник доложил об этом «царю над Иерусалимом» Птолемею Филадельфу, что и могло послужить истинной причиной ссылки престарелого Деметрия Фалерского в Бусиридский округ Верхнего Египта - подальше от Александрийской библиотеки, Музейона, книг вообще…

Вероятно, предвидя возможные варианты развития событий, опытный политик и искусный литератор, Деметрий оставил ключи к шифру и для более поздних исследователей. Он справедливо полагал, что текст, даже и не включенный (даже и в качестве комментария) в иудейский канон – но вошедший в Септуагинту, исправление текста которой запрещалось указом Птолемея Филадельфа, будет сохраняться достаточно долгое время. А будучи одним из основателей литературоведения, Деметрий, по-видимому, рассчитывал, что его сочинение также будет весьма тщательно изучаться на предмет выявления первоначального текста - ибо и сам он поступал таким образом с поэмами Гомера, отыскивая и удаляя из них позднейшие вставки и исправления.

И первым ключом к разгадке он, конечно, положил хитроумно сконструированный псевдоним: Кохелет, Экклезиаст – слово нигде более не зафиксированное, в котором, однако, Деметрий, фактически во всеуслышание называл собственное имя. Ибо к тому времени он оставался единственным, кто мог столь определенно и не лживо назвать себя Публичным народным наставником, являясь последним в каноне десяти классических Афинских ораторов. Кроме того,  стихи 2:3-11 (Эккл., 2:3-11) де-факто являли описание дел, предпринятых Деметрием, во время его десятилетнего правленья в Афинах.

Далее – являясь греком по рождению, воспитанию и мировоззрению, Деметрий и книгу «Речений» наполнил эллинистическим мироощущением и философией, что признает ныне большая часть исследователей.

Понимая, однако, всю проблематичность включения «Речений» в иудейский канон, и выстраивая поэтому явную часть книги таким образом, чтобы формально автором ее можно было назвать легендарного иудейского мудреца – Деметрий намеренно вставляет в текст слова, которые никак не могли принадлежать царю Соломону, принуждая добросовестного исследователя искать разрешения этих противоречий.

Но, может быть, самое главное – Экклезиаст оставляет в своей книге такое количество «темных мест», которое попросту не может не принудить взяться за новый перевод наиболее противоречивых фрагментов, а далее – и всего столь привычного и странного текста.

        5. «Темные» места «Книги Экклезиаста».

Итак, рассмотрим некоторые из этих «темнот».

Но прежде предуведомим читателя, что для разыскания первоначального текста Деметрия Фалерского, естественно, использовался первоначальный текст на иврите – то есть, текст, в котором отсутствуют огласовки и иные вспомогательные знаки, которые были привнесены в текст масоретами⁶ не ранее, чем через тысячу лет после написания текста. Само собой, некоторые слова при этом приобретают грамматические и семантические значения, которые отличны от тех, что зафиксированы масоретским текстом и текстом Септуагинты. Вполне естественно, что при этом возникает и совершенно иной текст, с иным мировоззрением и иной логикой повествования – именно тот, смею надеяться, текст, который тайно писался Деметрием и зафиксирован первоначальной записью на иврите.

При этом кардинальное отличие предлагаемого прочтения «Книги Экклезиаста» от всех известных традиционных переводов объясняется, собственно, тем, что существующая традиция переводов «Книги Экклезиаста» - это традиция опоры именно на греческий перевод, язык которого делал текст Экклезиаста противоестественно однозначным именно вследствие большей, в сравнении с ивритом, развитости греческого языка в III в. до н.э. Именно этот «односторонний», «ограниченный» текст Септуагинты и был представлен Птолемею Филадельфу, а позднее распространился в среде иудеев диаспоры, не позволял непредвзято взглянуть на изначально многозначный текст первоисточника на иврите. Позднейшая масоретская запись лишь узаконила эту «ограниченность» смыслов – при этом не только исказив первоначальный текст, что совершено недопустимо в отношении какой бы то ни было священной книги, но и фактически выполнив обратный перевод «Книги Экклезиаста» на иврит с древнегреческого. Более того, я рискну предположить, что без опоры на греческий текст Септуагинты книгу «Речений Экклезиаста» было бы попросту невозможно переводить в тех общеизвестных смыслах, которые мы привыкли считать единственно верными. И невозможен этот перевод был бы именно из-за наличия множества «темнот», которых насчитывают в сравнительно небольшом тексте не менее сорока, и которые возникают, по большей части, даже не внутри отдельных стихов – но между стихами, которые нередко слабо согласуются друг с другом либо вовсе противоречат один другому, вынуждая переводчиков и комментаторов выдвигать совершенно фантастические гипотезы относительно смысла переведенных строк. Именно то, что «Экклезиаст» «мало согласован с самим собой» (Вигуру Ф., аббат. Руководство к чтению и изучению Библии. Ветхий Завет. Том 1. Общее введение. Пятикнижие. Изд-е 2-е. М., 1916, стр. 51), являлось одним из аргументов невозможности включения этой книги в канон священных книг иудеев в спорах, которые имели место в среде иудейских священников I в. н.э. накануне Ямнийского собора.

Рассмотрение таких «широких» «темнот» не вписывается в формат вступительной статьи к переводу (извини, читатель; еще одно извинение – при написании этой статьи автор вынужден быть то излишне многословным, то чересчур кратким по весьма простой причине: с одной стороны, невозможно публиковать новый перевод не давая каких-либо предварительных пояснений; с другой – невозможно анализировать перевод достаточно полно, пока он не прочтен). Поэтому разумно будет ограничиться только несколькими примерами.

 Итак, стихи 10:10-15, которые в Синодальном переводе звучат так: «(11) Если змей ужалит без заговаривания, то не лучше его и злоязычный. (12) Слова из уст мудрого - благодать, а уста глупого губят его же: (13) начало слов из уст его - глупость, [а] конец речи из уст его - безумие. (14) Глупый наговорит много, [хотя] человек не знает, что будет, и кто скажет ему, что будет после него? (15) Труд глупого утомляет его, потому что не знает [даже] дороги в город». (Эккл., 10:10-15).

Достаточно невнятным здесь представляется смысл стиха 10:10, которые также переводится: «Разве укусит змея, не прошипев? Нет разве у языкастого преимущества (перед нею)?» (пер. Д. Йосифона). Или: «Если ужалит змея без заклинания, нет преимущества у владеющего языком». (пер. Ф. Гурфинкель).

Но даже в большей степени лишен смысла стих 10:15, по поводу которого Лопухин дает такой комментарий: «Незнание дела, незнание самых простых вещей, например, дороги в город,  неумение найти защиту своих интересов у городского судьи, делает труд глупого утомительным и бесплодным». Комментарий Раши представляется еще более вымученным: «Их глупость доставляет им трудности, которые их утомляют. Поскольку не были изучены подходы к городу, (глупец) утруждает себя, пытаясь пройти через овраги и болота, и утомляется, когда его ноги вязнут в трясине. - Иными словами: леность оставивших (занятие) Торой доставляет им тягостный труд в преисподней. "Потому что не знает, (как) пройти" на путь истинный, устраняясь от преступлений. Ведь он не изучал Тору, о которой сказано: "свеча для моей поступи - слово Твое" [Псалмы 119, 105]».

На самом деле эти строки можно перевести совсем иначе. При этом смысловой контекст отрывка – это высказывание Деметрия Фалерского о своем сопернике Деметрии Полиоркете⁷, завоевавшем Афины в 307 г. до н.э., а также – слово об афинских гражданах, восторженно принявших завоевателя, который превосходил прежнего правителя мужеством – но не мудростью, воинским искусством – но не умением вести городское хозяйство. И звучит перевод этих стихов приблизительно так: «(11) Пока разит медь - бездействует заклинание, и бесполезен мужу язык. (12) Слова из уст мудреца приятны - но речи невежды губят его. (13) Прежние дела, со слов его, безумие; но последствие клинка его - безумие худшее. (14) Однако, глупец превозносит слова не знакомого человека. Зачем [тот], который есть? Хотя каким будет следующий за ним - кто скажет ему? (15) Беда глупцам - утомит их, кто не сведущ, как хозяйствовать в городе». И далее по тексту: «(16) Горе  тебе, страна, когда царь твой юноша и начальники твои с утра обжираются! (17) Благо тебе, страна, когда царь твой - потомок свободнорожденных, а начальники твои во время вкушают для укрепления силы - а не на попойке».

Другой пример – стихи 11:1-4. Синодальный перевод их таков: «(1) Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его. (2) Давай часть семи и даже восьми, потому что не знаешь, какая беда будет на земле. (3) Когда облака будут полны, то они прольют на землю дождь; и если упадет дерево на юг или на север, то оно там и останется, куда упадет. (4) Кто наблюдает ветер, тому не сеять; и кто смотрит на облака, тому не жать». (Эккл., 11:1-4).

На первый (или, наоборот, тысячный – привычно скользящий по знакомой поверхности) взгляд, здесь нет явных несообразностей – ну, пожалуй, кроме пассажа о направлении падения дереве, смысл которому придается опять-таки при помощи весьма маловразумительных комментариев (см. Лопухин, Раши). Однако, когда пытаешься разобраться в этих, казалось бы, незначительных противоречиях, получаешь текст, обращенный к молодому царю Птолемею Филадельфу: «(1) Росток зерна хлебного твоего возле потоков водных - истинно, изобильных времен достиг ты благодаря этому. (2) Дает участок семи и даже восьмикратно. Но не знаешь, какая может приключиться беда на  земле. (3) Разве переполненные тучи дождем на земле производят опустошение? – но если бывает ниспровергнут лес на юге; или хотя [бы] в северной местности, когда бывает ниспровергнут лес, [что] там был. (4) Преграды ветрам  нет – посев, что выглядел как густой лес, не жать» (Эккл., 10:1-4, мой перевод).

Мне кажется, что даже такое беглое сравнение двух различных подходов к переводу представленных отрывков из «Книги Экклезиаста» наглядно демонстрирует, казалось бы, невозможную вещь: исследователи, литературоведы, переводчики, на которых (как исследователь, литературовед и переводчик) так рассчитывал Деметрий Фалерский, предпочли смирение с отсутствием логики в тексте профессиональному долгу поиска причин нарочитой «темноты», и (называемой афористичностью) фрагментарности книги анонимного автора. Казалось, этого не может быть, потому что не может быть никогда. Разве мог комментатор Гомера предположить, что одним из основополагающих принципов библейского перевода будет провозглашено предпочтение менее понятных (!!!) вариантов текста (Дов Конторер. Библейская критика)? Не могло ли случиться так, что данный принцип был введен исключительно для того, чтобы не допустить возможности иного прочтения «Книги Экклезиаста»? (Впрочем, если это правило и в самом имеет своей целью следование первоначальному неиспорченному тексту книги, поскольку «чтения более ясные часто принадлежат переписчику или редактору» (А.Мень. Библиологический словарь) – то именно текст, которого не коснулась рука редакторов-масоретов, и следует предпочитать любой более поздней огласованной записи).

Похоже, злую шутку с Деметрием сыграла его же теория аллегорического письма, при котором, утверждал он, «мы хотим, чтобы тот, кому мы пишем, понимал одно, обозначаем же это через другое»⁸. Вышло так, что речь «Книги Экклезиаста» и была принята именно за иносказание. Не потому ли читаем мы следующие комментарии на строки «Экклезиаста»: «И если упадет дерево на юг или на север, то  оно  там  и  останется,  где  упадет. В мире нравственном, как и в физическом,  определенные причины всегда вызывают определенные действия, и вообще  говоря, человек жнет только там и только то, где и что он сеет, с  такою же необходимостью, с какой упавшее дерево остается на том именно месте, куда упало». (Лопухин. Толковая Библия.).

Однако, если внимательнее вчитаться в слова Деметрия об аллегории, окажется, что он говорит не о двусмысленности сказанного, не об ином понимании речи – он говорит об ином понимании того, что написано. Конечно, данное замечание вовсе не имеет цели опровергнуть традиционное понимание аллегории. Но в конкретном случае с книгой «Речений Экклезиаста» желание Деметрия состояло именно в том, чтобы слова, одинаковые в своем начертании, были по-иному прочитаны, иначе поняты – чтобы иудейская причудливая форма письма передала строгий и логичный смысл греческого мышления и повествованья. Но сие оказалось попросту нежелательным и невозможным: тот, кто имел способности изучать текст на иврите, прочесть по-иному его не мог по причине иного склада ума, иного мышления, другого мировоззрения.

Что же нам досталось от текста? Пустая внешняя оболочка? Что осталось от автора, который вложил в этот текст всю свою душу?

Мы вновь возвращаемся к «темным» местам книги – к ее началу: пожалуй, к одному из ключевых понятий – к проблеме нетленного. «Что пользы человеку?» «Какая выгода человеку?» «Что имеет человек?», - вопрошают все традиционные переводы. Однако, слова «польза, выгода» может иметь и несколько иное значение. Толковая Библия Лопухина комментирует указанное место следующим образом: «Еврейское  слово  Ithron  в  библии  ни разу не встречается. По мнению гебраистов оно значит: остающееся, непреходящее. Бл. Иероним  вопрос  3  стиха  передает  словами:  quid  superest,  т. e. что остается?  Григорий  Нисский  выражает  его  еще яснее: "какое из видимых благ   пребывает   всегда   темь   же?"  Словом  Ithron  таким  образом обозначается счастье постоянное, устойчивое, вечное - в отличие от счастья временного,  скоропреходящего,  призрачного». По всей вероятности, наиболее точно перевести данное слово можно как «нетленное».

Совершенно естественно, что люди иной культуры пытаются свести термин, отсутствующий в текстах их священных книг, к привычным понятиям пользы и выгоды. Однако, вопрос, который задает Экклезиаст – это вопрос совсем иного измерения. «Чем остается человек после всех дел, которыми утруждался под солнцем?» Или – если буквально следовать тексту : «Что же нетленного в человеке после всех дел, которыми утруждался под солнцем?» Что остается: мертвое тело – обращенное в прах, сошедшее в ничто, в шеол? Да, - отвечает привычный перевод: нет пользы человеку ни от чего, «все суета сует». Но Деметрий Фалерский дает совершенно противоположный ответ на поставленный таким образом вопрос.

        6. Суета сует.

Как понимать это выражение?

Как перевести знаменитое высказывание «Суета сует… суета сует, все суета»?

Пожалуй, это наиболее сложный для перевода фрагмент книги. Во-первых, данная фраза представляет из себя пять следующих друг за другом слов одинакового написания, и прототипом своего построения, по-видимому, может иметь высказывание Диогена Синопского о человеке по имени Афлий ("Жалкий"), с которым Александр Македонский прислал в Афины письмо к Антипатру: «Шел Жалкий с жалким к жалкому от жалкого…»

ἄθλιος παρ' ἀθλίου δι' ἀθλίου πρὸς ἄθλιον

Эта фраза, вне всякого сомнения, была известна Деметрию Фалерскому, поскольку хронологически относилась к началу его общественной и политической деятельности в Афинах. Кроме того, высказывания весьма близкие по смыслу фразе «суете сует» приписывались также Менанру, другу Деметрия Фалерского и Мониму, ученику Диогена Синопского (Диоген Лаэртский, YI-83).

Что же до значения ключевого и единственного значащего слова фразы, то в Лексиконах Стронга для слова l]b]h (01892), кроме привычного значения «суета», приводятся также следующие:  пустота, тщета, напраслина, дуновение, дыхание. Толковая Библия Лопухина  сопровождает это слово следующим комментарием: «Суета сует. Евр. hebel от халдейскаго habal - дымиться, испаряться; значит: дым, пар, дыхание, в переносном смысле: ничтожество, бесполезная вещь, тленность, суетность. Этим именем называются языческие боги (Второз. XXXII, 21; Иер. XIV, 22), как не приносящие никакой пользы человеку (Iер.  XYI,  19), всякая бесполезная вещь, тщетное, напрасное действие (Исайи  XXX, 7; XLIX, 4),  фантастические мысли (Пс. ХСIII, 11), безрадостная, скорбная жизнь (Иов.  VII,  16)».

Впрочем, думается, Экклезиаст употреблял слово hebel исключительно в двух главных его значениях – душа (дыхание) и пустота. При этом понятие «пустота» в словоупотреблении Деметрия чаще всего принимает оттенок метафизического термина, отсутствовавшего в иврите; поскольку иврит того времени не имел столь развитого аппарата метафизических понятий, которым располагал язык греческий. Пустота – как бесплотность, как воздух, ветер, душа; пустота - как один из первоэлементов мироздания, как пространство, в котором помещаются и огонь, и вода, и земля; пустота как самое невещественное, неуловимое, самое легкое.

«Самое легкое, - полагает Экклезиаст, - самое неуловимое – [это] любая душа!» (Эккл., 1:2, мой перевод).

Именно такой перевод более всего согласуется с ближайшими по тексту стихами, а также с текстом всей книги, которая рассматривает, по сути, один-единственный вопрос: что же непреходящего, нетленного есть в человеке, что придает смысл его, казалось бы, абсурдному существованию.

Нет, не прах, из которого создан был человек, остается после его смерти  – но вдунутая Богом душа.

Парадокс состоит в том, что весьма авторитетную поддержку в своем мировоззренческом споре с иудаизмом Деметрий Фалерский находит в книге Бытия. Рассматривая душу человека как часть дыханья Творца, который одухотворил глиняное тело Адама, Деметрий Фалерский справедливо наделяет и ее способностью дуноветь, носиться над всеми прочими первоэлементами мироздания. Однако, не только высоко метафизически – но также и с точки зрения земной физики душа является самым пустым (пустейшей пустого), самым легким, самым неуловимым из всего материального. Не обладая ни массой, ни цветом, ни вкусом, не видимая оку – она сама созерцает все и вся вокруг. Идеальная пустота с точки зрения материального восприятия оказывается наиболее деятельным, творческим, самобытным, самодостаточным началом – выступая не только в качестве побудительного мотива и причины всякого материального движения в мироздании, но и являясь также его мерилом, его итогом, его нетленной составляющей.

Для перипатетика и ученика Аристотеля душа, трактуемая именно таким образом, является, по-видимому, понятием наиболее близким к понятию Перводвигателя – субстанцией, которая, вступая во взаимодействие с материальным миром, обладает свойствами несмешения, автономности, имеет способность менять оболочку временного материального воплощения, каковая (оболочка) является не более, чем инструментом деятельности души в ее волениях, мечтаньях и заблуждениях.

Возможно также, что выражение «самое пустое», «самое легкое» могло сформироваться и как своеобразный ответ Деметрия Фалерского в его заочном споре со Стратоном Физиком, вместе с которым они основывали Александрийский Музейон и воспитывали сыновей Птолемея Лага: Деметрий – первенца Керавна, Стратон – любимца Филадельфа. «Главная естественная сила в природе, согласно Стратону, - тяжесть. Именно тяжесть – источник движения. …все существующее и совершающееся сделалось и делается в силу естественных тяжестей и движений. Именно тяжесть упорядочивает космос, порождает вертикальное расположение снизу вверх земли, воды, воздуха и огня». (Чанышев А.Н. Курс лекций по древней и средневековой философии. - М.: Высшая школа, 1991, стр. 60). Кроме того, как и иудеи, «Стратон учил о смертности души: душа слабеет и гибнет вместе с телом». (Чанышев А.Н. Курс лекций по древней и средневековой философии. - М.: Высшая школа, 1991, стр. 61).

По видимому, только в контексте этих споров возможно верное восприятие речения Экклезиаста, в котором он прямо противопоставляет собственное учения о бессмертии души мировоззрению иудеев и Стратона: «И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его». (Эккл., 12:7). В устах иудея того времени такая фраза была попросту невозможна – а в книге, где повествование ведется якобы от лица иудейского мудреца Соломона, она невозможна тем более. И явление ее в самом конце книги столь же неожиданно, как солнечный луч, прорезающий низко нависшие тучи, как радуга, предвещающая дни иного завета.

Пытаюсь ли я говорить здесь аллегорически?

Пожалуй – нет.

Разве не буквальное ощущение тьмы оставляет текст, предшествующий словам Экклезиаста о вознесении души?.. Вполне ожидаемо теорию аллегорического письма Деметрия здесь вновь пытаются обратить против его же текста. Однако, уж чересчур надуманным иносказанием представляется общепринятое толкование последней главы «Книги Экклезиаста», где всякому слову спешат придать смысл, который оно едва ли может нести: стерегущее дом - руки, мужи  силы - ноги, мелющие - зубы; двери  на улицу – уста или уши, смотрящие в окно – глаза человека (Лопухин,  Раши). Не излишне ли аллегорическим является такое описание старости и смерти? А если иносказание и в самом деле имеет место – то эту ли аллегорию выстраивал Экклезиаст?

        7. «Темнота» текста или просто затмение?

Давайте поставим вопрос прямо: а не являются ли стихи 12:2-6 «Книги Экклезиаста» именно описанием солнечного затмения? Не могло ли случиться так, что желая указать будущим исследователям точную дату написания книги «Речений» и совершения перевода Семидесяти, Деметрий Фалерский намеренно упомянул данный факт, имевшего место быть в период работы над названными текстами? Ведь ученные IY – III в.в. до н.э. имели достаточно верные представления о причинах и регулярности лунных и солнечных затмений (Античные и раннесредневековые затмения в европейских источниках; Чанышев А.Н. Курс лекций по древней и средневековой философии. - М.: Высшая школа, 1991, стр. 27), а способность точно предсказывать эти астрономические явления, могла также навести на мысль о возможности использования солнечных затмений для точного вычисления датировки событий минувших. К тому же, именно в эти годы в Александрии начались регулярные астрономические наблюдения (А.Боннар. Греческая цивилизация, т.3, Чанышев А.Н. Курс лекций по древней и средневековой философии. - М.: Высшая школа, 1991, стр. 39). И возможно, дополнительным толчком к их началу стали также всеобщий страх и панические настроения населения Александрии в день солнечного затмения, описанного в книге «Речений Экклезиаста».

Однако, на какое конкретно солнечное затмение могут указывать следующие слова Экклезиаста: «Доколе был благ - не затмевалось солнце; но [вот] рассвет - а луна и звезды, ибо пленили [его] толщины иного тела»? (Эккл., 12:2, мой перевод).

Прежде всего, будем исходить из следующих фактов.

Как я уже писал в своем исследовании "Письмо Аристея как историческое свидетельство", наиболее вероятной датой осуществления Александрийского перевода Семидесяти следует считать 285 г. до н.э. В таком случае, опираясь на свидетельство Талмуда, необходимо признать, что датой окончания перевода следует считать 8 тевета 3477 г. по Иудейскому исчислению, что соответствует дате - 13 декабря 285 г. до н.э по Юлианскому календарю (юлианский день от сотворения мира – 1617674).

Далее, соглашаясь, что перевод был совершен в течение 72 дней, датой начала перевода будем считать 2 октября 285 г. до н.э. по Юлианскому календарю (юлианский день – 1617602), что соответствует 27 тишри 3477 г. по Иудейскому исчислению.

В таком случае, дата прихода толковников в Александрию и первого приема у Птолемея Филадельфа, состоявшегося за 10 дней до начала работы над переводом (7 дней пира и 3 дня отдыха перед началом перевода) - 22 сентября 285 г. до н.э. по Юлианскому календарю (юлианский день – 1617592) или 17 тишри 3477 г. по Иудейскому исчислению.

Могло ли в указанный период наблюдаться солнечное затмение в Александрии?

Да. Такое затмение наблюдалось в Александрии Египетской 6 октября 285 г. до н.э. (пятница) в 7 часов 33 минуты утра (ошибка до 10 минут – вычисления при помощи программы  А.Завалишина Star Calc или Астрокалендаря программы Библия Он-Лайн) по местному времени. Здесь есть два немаловажных нюанса. Первый – солнечное затмение не было полным. Второй – затмение произошло на рассвете, поэтому даже не будучи полным могло прекрасно наблюдаться. Более того, затмение началось еще до восхода солнца, солнце поднималось над горизонтом уже частично затменным; причем, чем выше поднималось солнце – тем более оно затмевалось. Это явление, длившееся чуть более часа прекрасно могли наблюдать Деметрий Фалерский и толковники, которые, как свидетельствует письмо Аристея ("Письмо Аристея", 305), начинали утро с похода в царский дворец и омовения в водах моря – поэтому, пребывая на острове Фарос, в четвертый день от начала работы над переводом они не могли не заметить удивительного явления восхода частично затменного солнца над морской гладью, сопровождавшееся как бы отменой рассвета: просветлевшее небо вновь потемнело, и на нем стали видны, кроме луны, также и звезды – в том числе и Юпитер, взошедший над горизонтом чуть ранее солнца. Все эти обстоятельства прекрасно согласуются с уже приведенным описанием Экклезиаста, а также - с не менее точной передачей атмосферы всеобщего страха (в том числе, по-видимому, и в царском дворце), сопровождавшей это явление: «Вот время, когда устрашились стерегущие дом…» - и далее по тексту (Эккл., 12:3-6, мой перевод).

Однако, вписывается ли в указанные хронологические рамки период совместного правления двух царей – Птолемея I Сотера и Птолемея II Филадельфа? Наиболее распространенным является мнение, что начало совместного правления  Птолемеев следует датировать периодом между 2 ноября 285 до н. э. и мартом 284 г. до н.э. Но если принять во внимание имеющиеся сведения о том, что 9 марта 267 г. до н.э. (25 Dystros по македонскому календарю) в Египте праздновались день рождения царя Птолемея II Филадельфа и 18-ая годовщина восхождения его на престол, то временем начала совместного правления следует считать несколько более раннюю дату, а именно - 25 Dystros (т.е. январь-март) 285 г. до н.э. При этом выходит, что Птолемей I Сотер издал указ о назначении соправителя (или, во всяком случае, объявил о принятии такого решения) именно в день рождения своего наследника Филадельфа, что было поистине царским подарком молодому царевичу. Вероятность же совмещения этих событий представляется весьма высокой, и полностью вписывается в логику династических отношений Птолемеев.

Таким образом, принятие решений о переводе священных книг иудеев на греческий, о выкупе египетских иудеев из плена и направлении посольства к первосвященнику Элеазару в Иерусалим, следует причислить к одним из первых решений молодого царя на новом поприще. Именно поэтому, вероятно, они представлялись столь важными Птолемею Филадельфу, который уделял названным деяниям внимания более, чем можно было бы ожидать от египетского монарха при иных обстоятельствах.

Факт солнечного затмения, имевшего место в период совершения перевода Семидесяти в Александрии, также достаточно хорошо согласуется со сведениями иудейских источников. «Мегиллат-Таанит (в конце), это событие комментируется как наступление «трехдневной тьмы»». (Диспут Нахманида). Поскольку солнечных затмений продолжительностью более нескольких часов попросту не бывает, данное свидетельство, безусловно, следует воспринимать как преувеличение, метафору, аллегорию – связанную также и с тем, что дни 8, 9 и 10 Тевета являются также датами и других еврейских трагедий. А день окончания перевода приравнивается также ко дню создания Золотого Тельца в пустыне. Вероятно, такая легенда, отчасти, имеет своими истоками известные стихи из книги «Исход»: «И сказал Господь Моисею: простри руку твою к небу, и будет тьма на земле Египетской, осязаемая тьма. Моисей простер руку свою к небу, и была густая тьма по всей земле Египетской три дня…» (Исх., 10:21-22)⁹. Однако, весьма велика вероятность того, что реальным событием, легшим в основу легенды, было именно солнечное затмение 6 октября 285 г. до н.э., наблюдавшееся в Александрии на четвертый день после начала работы толковников над переводом.

        8. «Книга Экклезиаста» и священные тексты.

Но если «Книга Экклезиаста» в самом деле была написана не Соломоном, но Деметрием Фалерским, и о таковом происхождении ее попросту не могли не быть осведомлены ни толковники, переводившие с иврита на греческий, ни Птолемей Филадельф, ни первосвященник Элеазар – почему явно инородный и даже еретический текст был таки включен в состав иудейского канона священных книг?

На самом деле, этому, казалось бы, невероятному факту есть несколько очень простых объяснений.

Прежде всего, к моменту окончания работы над Септуагинтой в 285 г. до н.э. никакой речи о включении «Книги Экклезиаста» в состав иудейского канона даже не могло и идти – поскольку таковой канон попросту не был сформирован. Более того, возможно именно создание греческого перевода и оказалось одним из первых поводов для иудеев задуматься о необходимости  создания такового канона. А поскольку первоначальный состав переведенных книг, по-видимому, существенно отличался от современного состава Ветхого Завета – разумно, будет предположить, что Деметрий Фалерский не только косвенно поставил евреев перед необходимостью определиться, какие же из книг следует переводить, тем самым полагая основание этого самого канона – но, будучи литературным и научным редактором перевода, принимал также и непосредственное участие в процессе отбора текстов, составивших Септуагинту, которая де-факто и сделалась основой будущего канона. По сути, именно факт создания основы будущего канона священных книг и был одним из основных поводов празднования иудеями дня окончания перевода в Александрии. В настоящее время, в том числе и благодаря кумранским находкам, хорошо известно о значительно большем числе книг имевших статус близких к каноническим, нежели те, которые мы видим сегодня среди книг Ветхого Завета. Известны также и значительные текстуальные отличия в священных текстах. Поэтому в день окончания перевода, александрийская диаспора праздновала не только факт обретения священных книг на языке, который заменил им почти забытый иврит – но также и обретение более твердой почвы под ногами. Теперь они не только могли читать – но также знали что следует читать, поскольку именно эти книги принесены были из Иерусалимского храма, будучи отобранными в качестве безусловно священных. Не менее важным поводом к празднованию было, по-видимому, и то, что день окончания перевода был поистине днем торжества Закона для иудеев. Закон, слепое следование которому стало одной из главных причин взятия Птолемеем Сотером Иерусалима и пленения огромного числа иудеев в 302 (301) г. до н.э. - именно этот Закон, переведенный на греческий, теперь фактически освобождал египетских евреев из этого плена. Ибо указ Птолемея Филадельфа об освобождении евреев из рабства был подписан именно в связи с желанием царя иметь в своей библиотеке перевод священных писаний евреев ("Письмо Аристея", 9 - 27) и являлся, по сути своей, платой за перевод, осуществленный толковниками. И именно день окончания перевода и предъявления его царю Птолемею Филадельфу и являлся фактическим исполнением обязательств со стороны евреев в этом своеобразном Договоре, заключенным между царем над Иерусалимом Птолемеем Филадельфом и подвластным ему народом иудейским. Поистине это был праздник выхода из плена и рабства, а также обретения истинной твердой опоры, которым стал сравнительно небольшой корпус священных книг. По своему характеру это событие могло сравниться с исходом из Египта времен Моисея, а по количеству спасенного из плена народа значительно превосходило его.

Только значительно позднее «иудаизм отказался видеть в «Септуагинте» перевод, равноценный древнееврейскому "Танаху", раввины сравнивали перевод с одиозным символом идолопоклонничества – Золотым тельцом, и этот день стал у евреев днем поста». (Н.Б.Мечковская. Язык и религия). «День окончания перевода - 8 Тевета - был объявлен всеобщим постом. Перевод Торы на другой язык был воспринят как национальная трагедия. «И царь греческий принудил меня записать Закон по-гречески», - говорит по этому поводу специальная молитва, читаемая на пост 10 Тевета… Считалось, что даже такой перевод, как Септуагинта, сделанный учеными раввинами, является профанацией Священного Писания. (Диспут Нахманида).

Так чем же на самом деле был день 8 тевета 285 г. до н.э. для евреев – праздником или трагедией? Праздником или трагедией был исход из Египта и сорокалетнее скитание по пустыне народа иудейского под предводительством Моисея? Одно можно сказать определенно: в тех обстоятельствах то был шаг неизбежный для иудеев. И если под трагедией разуметь столкновение с роком, миром, обстоятельствами, которые не подвластны человеку, но только божеству – это была, поистине трагедия безысходности.

Разве могли отказать евреи царю Птолемею Филадельфу?

Конечно, нет.

Во-первых, было бы неразумно не заплатить даже и такой цены за освобождение более ста тысяч своих соплеменников. ("Письмо Аристея", 19). Во-вторых, они не совершали ничего прямо противоречащего Закону. Более того, поскольку Птолемей Филадельф являлся царем над евреями, проживающими, как в Египте, так и в Иудее, перевод Закона на греческий мог быть воспринят как прямое следование указанию священного текста, касающегося важнейших деяний царя: «…Но когда он сядет на престоле царства своего, должен списать для себя список закона сего с книги, [находящейся] у священников левитов, и пусть он будет у него, и пусть он читает его во все дни жизни своей, дабы научался бояться Господа, Бога своего, и старался исполнять все слова закона сего и постановления сии…» (Второзаконие, 17:18-19).

Кроме этого, поскольку Птолемей Филадельф был царем Египта – то есть, формально египтянином, относительно него могло действовать и иное положение Закона, которое гласило: «Не гнушайся Идумеянином, ибо он брат твой; не гнушайся Египтянином, ибо ты был пришельцем в земле его; дети, которые у них родятся, в третьем поколении могут войти в общество Господне» (Второзаконие, 23:7-8). То есть, если не сам Птолемей Филадельф, то уже рожденный наследник царя, следующий правитель династии Птолемей Эвергет (284 – 222 г.г. до н. э.) мог быть причислен к народу избранному!

Таким образом, перевод («список Закона») составлялся вовсе не для правителя язычников – но для нынешнего и будущих царей над Иерусалимом и иудеями, для царей, которые и сами уже могли быть причислены к «обществу Господню». А потому все более поздние примышления еврейских мудрецов относительно перевода Семидесяти, названного впоследствии национальной трагедией – это не более чем примышления, вызванные изменившейся политической и религиозной ситуацией в мире, и, прежде всего - возникновением и развитием христианства, для которого священные писания иудеев отходили на второй план, уступая место текстам уже Нового Завета. В период же непосредственной работы над переводом составление греческого списка с Закона не только не могло быть названо нечестивым поступком – но, напротив, явилось деянием во всех отношениях законным, полезным и желанным для евреев, проживающих как в Иудее, так и в Египте.

Именно в этот греческий «список Закона» и вошла написанная в те же 72 дня «Книга Экклезиаста». Именно этот греческий «список» был признан образцовым - а внесение любых изменений в его текст следовало весьма сурово карать согласно указу царя Птолемея Филадельфа, подкрепленному также и соответствующим проклятием толковников. ("Письмо Аристея", 310 - 318). Устоявшегося общепризнанного канона священных книг в среде еврейских мудрецов, ученых, священнослужителей к тому времени просто не существовало. Когда же вопрос признания или отрицания каноничности тех или иных священных текстов встал перед народом избранным в связи с возникновением и распространением христианского учения, опиравшегося отчасти на перевод Семидесяти - со всей остротой встал и вопрос о признании или непризнании каноничности «Книги Экклезиаста». Известно, что книга, носящая у евреев название «Кохелет», вошла в состав Ямнийскийского канона, составленного между 75 и 117 гг. по Р.Х. (Лакирев А.В. В поисках смысла: Книга Экклезиаста). Также известно, что включение «Книги Экклезиаста» в канон сопровождалось горячими спорами среди еврейских мудрецов, которых книга смущала «своим ярко выраженным скептицизмом». (Синило Г.В. Экклезиаст как метатекст эпохи барокко). И вполне вероятно, что еще одной причиной этих «горячих споров», помимо явно эллинистического содержания текста, явились также и смутные слухи¹⁰ о мистификации времен совершения перевода Семидесяти, касавшиеся истории написания книги, авторство которой приписывалось легендарному царю Соломону.

Но и не включить «Книгу Экклезиаста» в канон, по-видимому, было невозможно по целому ряду причин. И главным здесь было, вероятно, нежелание обращать излишнего внимание к книге. Поскольку признать слова мудреца Соломона ересью означало привлечь всеобщий интерес к исследованию этого достаточно «темного» текста, широкого известного среди александрийских и иных греко-говорящих иудеев именно благодаря переводу Семидесяти, который в сознании иудеев Александрии являлся каноническим с III в. до н.э.. Спровоцировать же изучение текста, который еще не был испорчен огласовками масоретов, означало допустить вероятность открытия мистификации. В числе многочисленных неблагоприятных следствий такого развития событий могли оказаться следующие: 1) признание автором «Книги Экклезиаста» Деметрия Фалерского; 2) невозможность отнесения к более позднему времени даты создания перевода Семидесяти; 3) согласие с тем обстоятельством, что сами толковники расценивали сделанный ими перевод как безусловное благо для народа избранного и бесценный дар со стороны царя Птолемея Филадельфа и хранителя Александрийской библиотеки Деметрия Фалерского. Признание всех этих фактов было совершенно невозможно для евреев в период возникновения и развития христианства. Септуагинта, что поистине была даром, открывшим миру дотоле малочисленный и почти неизвестный народ, но текст которой сделался отчасти опорой для христиан, религиозных и мировоззренческих противников избранного народа, должна была быть признана профанацией Закона, а сам факт совершения перевода расценен как одно из самых трагических событий в жизни евреев.

Однако, уничтожить сам перевод было уже невозможно. Дар Деметрия Фалерского (что совершенно закономерно для исследователя гомеровских поэм) оказался во многом схож с даром оставленным греками защитникам Трои. Ибо внутри одного из текстов содержалась самая немилосердная критика некоторых положений религии избранного народа, в частности – учения о душе. В каком-то смысле Деметрий Фалерский применил тактику Птолемея Сотера, который в субботний день беспрепятственно вошел в город, воспользовавшись черезмерно ревностным соблюденьем Закона защитниками Иерусалима. Оказав бесценную услугу народу избранному, ибо благодаря Септуагинте ввел их в круг мировой культуры, косвенно способствуя «умножению» и расселению иудеев за пределами земли обетованной, Деметрий Фалерский создал и собственный нерукотворный памятник, начертав на толстом слое штукатурки массивного пьедестала загадочное и бессмертное имя¹¹ – Экклезиаст.