Игорь Вегеря

 
ПИСЬМО АРИСТЕЯ ФИЛОКРАТУ:

ИЗ АЛЕКСАНДРИИ В АФИНЫ

© И.И. Вегеря, 2005 - 2007

Безусловно интересным в этих сухих строках является упоминание в качестве доверенного лица Стратона некоего Филократа, сына Тисамена (здесь и далее курсив мой – И.В.), о котором более не сохранилось никаких сведений. Особенно важным присутствие данной фигуры в цитируемом документе представляется в связи с известным Письмом Аристея, освещающем историю перевода ветхозаветных книг на греческий и адресованное также некоему Филократу, брату автора письма.

Ключевой фигурой для понимании этих событий является, конечно, философ Стратон (340 - 268 г.г. до н.э.), прозванный Физиком, о котором известно, что вслед за Феофрастом он возглавил Ликей, оставаясь схолархом на протяжении 20 лет (288 - 268 г.г. до н.э.). До этого в Александрии Египетской при дворе Птолемея I Сотера он был учителем будущего наследника престола Птолемея Филадельфа, за что и получил огромное по тем временам вознаграждение в 80 талантов. В это же самое время в Александрии находился и Деметрий Фалерский, являясь воспитателем другого царского сына Керавна. Немаловажно, по-видимому, и то, что Стратон и Деметрий прибыли в Александрию одновременно (или почти одновременно) в 298 - 297 г. до н.э. Во всяком случае, от того же Диогена Лаэртского известно, что перипатетики бежали в Египет  вслед за Деметрием Фалерским.

Итак, вскоре после прибытия в Египет Деметрия Фалерского и Стратона Физика, Птолемей Сотер, подобно тому, как Филипп доверил воспитание наследника Александра Аристотелю, поручает этим чрезвычайно авторитетным мужам воспитание своих сыновей, один из которых должен был наследовать египетский престол, но кто именно – царь еще не решил. Дабы воспитание и образование вдали от просвещенной Греции происходило на должном уровне, Деметрий и Стратон почти сразу по вступлении в свои обязанности  предлагают (приблизительно в 295 г. до н.э.) организовать в Александрии Музейон. Думается, что именно позиционирование этого легендарного впоследствии учреждения в качестве, в том числе, и привилегированного образовательного заведения позволило добиться весьма существенного финансирования проекта Птолемеем I Сотером.

К кругу друзей будущего царя Филадельфа, скорее всего, и принадлежали сыновья Тисамена Аристей и Филократ, которые либо уже находились в Египте, либо прибыли туда из Греции с окружением Стратона. То, что Аристей был в числе ближайших товарищей Птолемея Филадельфа, едва ли подлежит сомнению, поскольку телохранителем царя мог стать лишь один из его лучших друзей, отличающихся личной преданностью, которому царь доверял и благоволил. (К слову, Птолемей Сотер достиг такого положения при Александре Великом уже в Индии через многие годы преданного служения). Кроме того, только фактом личной дружбы и ничем иным возможно объяснить обращение Аристея к начальнику телохранителей и самому царю с весьма смелой и специфической просьбой об освобождении египетских иудеев, о чем говорится в тексте его письма (Письмо Аристея, 12-19). К тому же, совершенно невозможно себе представить, чтобы посланником в Иерусалим с богатейшими дарами к иудейскому первосвященнику был направлен человек, в котором царь не был полностью уверен и который не имел достаточно хорошего образования для выполнения столь неординарной миссии.

Тем не менее, братья вели довольно интенсивную переписку. И хотя нам известно содержание только одного письма, можно с достаточной уверенностью говорить о целом ряде посланий. Прежде всего, Аристей сам упоминает о более раннем своем письме с изложением «замечательного… об иудейском народе, полученное… от ученейших жрецов в Египте» (Письмо Аристея, 6). Кроме того, уже в самых первых строках Аристей позиционирует свое письмо как несколько запоздалый ответ (Письмо Аристея, 1) на многочисленные просьбы брата (видимо, также высказанные в письмах) рассказать о причинах и целях посольства в Иерусалим.

Во-первых, это переписка не только между братьями – но и между единомышленниками, приверженцами одной школы, выученниками одного учителя. Причем, это ученичество, видимо, окончилось всего несколько лет назад, оставив неизгладимое впечатление и, вероятно, насколько изменило к лучшему жизнь автора письма, введя его в самый ближний круг царских друзей, что Аристей несколько раз возвращается к мысли о чрезвычайном благе образования. «Самое важное для человека – это всегда учиться и приобретать что-либо новое, путем ли исторических повествований, или путем собственного опыта», - говорит он (Письмо Аристея, 2). «Ведь удовольствие от золота, или какое-либо иное имущество, почитаемое пустыми, не приносит столько пользы, как образование и забота о нем» (Письмо Аристея, 8).

С учетом этих, якобы случайных оговорок, пожалуй, становится возможным утверждение, что «Письмо», на самом деле, является своеобразным отчетом Аристея о своей миссии в Иерусалим перед соучениками, единомышленниками и учителем, которые к тому времени уже находились в Афинах. Более того, для самого автора письмо является, скорее всего, не только обоснованием и оправданием собственных действий, но и попыткой идеологического спора. А поскольку формально (и по сути) текст Аристея – это ответ на прямо и, видимо, неоднократно поставленный вопрос о причинах и целях посольства, направленного Птолемеем II Филадельфом в Иерусалим, то в самом радикальном варианте письмо можно рассматривать как оправдание Аристеем не только себя, но и своего друга и соученика (а теперь царя) перед учителем Стратоном. Косвенным образом это подтверждается предоставленной Аристею возможностью почти неограниченного использования материалов царского архива по данному вопросу с дословным копированием царских указов, писем и докладов царю в тексте, казалось бы, частного письма.

Напомним коротко основные идеи Стратона, о которых А.Н. Чанышев сообщает: «Стратон отверг аристотелевскую телеологию, он стремился ограничиваться при объяснении всего происходящего лишь естественными и действующими причинами, не прибегая к целевым. Стратон учил, что все существующее произведено природой. Впоследствии у Цицерона будет сказано так: «Не должно также слушать его ученика Стратона, имеющего прозвание естествоиспытателя. Он полагает, что вся божественная сила заключается в природе, которая заключает в себе причины рождения, увеличения, уменьшения, но лишена всякого чувства и вида». (Цицерон. О природе богов, кн. I, 35).

Понятно, что ветхозаветная традиция, согласно которой мироздание произведено Творцом из пустоты, совершенно не согласовывалась с учением Стратона. Вследствие этого в качестве основного мотива своего «непоследовательного» увлечения мировоззрением иудеев Аристей, по-видимому, и избирает исключительно «просвещенный» тезис о чрезвычайной пользе образования и приобретения новых знаний, в том числе и опытным путем – что, безусловно, было близко Стратону и его афинскому окружению.

Вслед за этим Аристей переходит к «физической географии». При этом в описании устройства Иудеи, Иерусалима и Храма он опять-таки особенное внимание уделяет конструктиву, размерам, материалам сооружений. Взгляд его непременно отмечает явления и устройства приятные и близкие не только ему, но и учителю. Вид завесы храма особенно восхищает Аристея «при дуновении ветра, когда ткань приходила в непре­рывное движение, так как дуновение от основания переда­валось по складкам до верхнего края». (Письмо Аристея, 86). При описании жертвенника он отмечает, что «весь пол был вымощен камнем, а для стока воды от замывания жертвен­ной крови имел в соответствующих местах наклон» (Письмо Аристея, 88). И далее: «Скопление же воды было неисчерпаемо, так как внутри протекал обильный естественный источник, а под землею, кроме того, находились удиви­тельные и неописуемые водоемы. И показывали на пять стадий вокруг основания храма бесчисленные галереи каждого из них, так как потоки в каждой части соединялись друг с другом. Всё это на полу и стенах было обложено свинцом, а поверх этого покрыто толстым слоем шту­катурки, так что всё было сделано прочно. Частые отверстия в полу не были извест­ны никому, кроме служащих, как будто всё множество жертвенной крови очищалось одним движением и мановением. Объясню, насколько я, по моему убеждению, сам удостоверился, и устройство водое­мов. Меня вывели за город дальше, чем на четыре стадии, и приказали, наклонившись в известном месте, прислушаться к шуму от встречи вод. Вследствие этого мне, как сказано, ясной стала величина водоемов» (Письмо Аристея, 89 – 91).

Под тем же углом зрения рассматривает Аристей далее и устройство, города, крепости, хозяйства страны, упоминая и Иордан, который разливается подобно Нилу, и существовавшие ранее в горах медные и железные рудники. Как бы вскользь Аристей проводит параллель между городскими законами Иудеи и законами, которые введены царем в Александрии – дополнительно подчеркивая явную небесполезность своей поездки и с этой точки зрения. (Письмо Аристея, 108 – 111).

Казалось бы, объяснение состоялось и можно переходить непосредственно к сведениям, касающимся перевода, каковое намерение и выказывает Аристей. Однако, вслед за этим он делает еще одно отступление, чрезвычайно подробно пересказывая содержание своей беседы с иудейским первосвященником Елеазаром. Эта беседа приводит в крайнее недоумение многих исследователей, поскольку практически не затрагивает ни темы перевода и происхождения священных текстов, ни сколько-нибудь существенный вопросов вероучения иудеев. Однако, таковое течение беседы имеет, по-видимому, одно простое объяснение: Елеазар абсолютно точно знал, что беседует с последователем Стратона. Более того – у него не могло быть никаких сомнений и в том (да это и не было тайной), что учеником Стратона является также и заказчик перевода – царь Птолемей II Филадельф.

Кроме того, следует иметь ввиду и то обстоятельство, особенно учитывая один из заключительных пассажей о куницах, в котором собеседники усматривают прямое указание на доносчиков, что в письме, передана лишь часть беседы, и именно та, которая могла служить целям именно оправдания – «ибо, - пишет Аристей Филократу, - я полагаю, что многие серьезно интересуются некоторыми из зако­нов о пище и питье, а также о животных, признаваемых не­чистыми» (Письмо Аристея, 129). Конечно же, под этими «многими» Аристей разумел не только единомышленников своих и Филократа, находящихся в Греции, но и самого Стратона. В подтверждение весьма значительной вероятности такого интереса опять-таки приведем названия некоторых трудов этого философа. Они таковы: "Об образах жизни", "О дыхании", "О человеческой природе", "О происхождении животных", "О смешении", "О голоде и помрачении", "О еде и росте", "О сомнительных животных", "О баснословных животных".

Вторая часть письма, по сути своей содержательная, – это, собственно, то, что имеет сообщить² Аристей своим единомышленникам и учителю как нечто новое и очень важное для себя. И сведения эти относятся прежде всего к необыкновенной мудрости, которую выказали иудейские толковники, отвечая на вопросы царя. Как это ни покажется странным (особенно в наше время) - но гораздо большую ценность, нежели книги иудейского Завета, представляли для Аристея именно беседы с толковниками, во время которых, казалось, возможно получить сведения, не отраженные по тем или иным причинам в записи Закона. Весьма вероятно, что такая позиция была близка и его соученику царю Птолемею Филадельфу. Собственно, такой подход к форме сохранения и передачи знания был практически повсеместен в античную эпоху. Каждая философская школа в той или иной степени разделяла свою доктрину на свободно распространяемую, которую допускалось фиксировать в письменной форме, и тайную, эзотерическую, которая передавалась из уст в уста, от учителя ученику, и не выходила за пределы довольно-таки сплоченного и замкнутого круга посвященных. Напомним в скобках, что именно запись Аристотелем тайной части своего учения и стала причиной разрыва Александра Великого со своим не менее великим воспитателем.

Сами вопросы царя и ответы толковников – это отдельная тема, достаточно подробно освещенная в другой статье автора. Отметим лишь, что описание семидневного пира у царя, посвященное исключительно вопросам и ответам, занимает у Аристея более трети текста письма, тогда как сведения о работе над переводом – едва ли двадцатую часть. Тематически эти вопросы можно разделить на две большие группы: вопросы о власти и вопросы о человеке. И хотя в числе работ Стратона Диоген Лаэртский указывает и такие как "О царской власти", "О царе-философе", "О справедливости", "О благе", "О богах", "О счастье", "О человеческой природе", "О сне", "О сновидениях" – пожалуй, учитывая вышеизложенное, становится возможным говорить о некоем дрейфе мировоззрения Птолемея Филадельфа (и, конечно же, Аристея) от идей своего учителя, отбывшего в Афины, к позициям Деметрия Фалерского, оставшегося при царском дворе в Александрии. Одна из причин такой мировоззренческой метаморфозы состояла, по-видимому, и в том, что пары Деметрий – Филадельф и Стратон – Керавн, наверное, являлись бы более гармоничными и продуктивными как для ученика, так и для учителя. Но изначально Птолемей Сотер видел своим наследником первенца Керавна, к которому и был приставлен воспитателем Деметрий Фалерский, имевший, помимо прочих своих достоинств, и достаточно продолжительный опыт весьма успешного управления Афинами. С отъездом Стратона в Грецию и бегством из Египта Керавна, на которого Деметрий (хотя бы вследствие зрелого возраста ученика) едва ли мог оказать серьезное благотворное влияние, Филадельф и Деметрий получили возможность более тесного общения – хотя тому, конечно, препятствовали многие факторы. Поэтому отход от позиций Стратона являлся для Филадельфа, в общем, непродолжительным и не столь серьезным, как это могло представляться самому наследнику престола. К тому же, это никак не отразилось на масштабных строительных и инженерных работах, проводимых в Александрии – в частности, на сооружении Фаросского маяка, одним из сторонников строительства которого, по-видимому, являлся Стратон Физик.

В обоих случаях письма Стратона к любой из жен его бывшего ученика могли иметь совершенно очевидные мотивы.

Гораздо более вероятно, что эти письма Стратона были адресованы первой жене Птолемея Филадельфа Арсиное I, дочери Лизимаха. Вероятнее всего, они были написаны уже после отъезда Стратона в Афины. Поводом к их написанию мог стать разлад в семейных отношениях царственных супругов, дошедших через некоторое время до обвинения Арсинои I в заговоре³ против мужа и ссылке ее из столицы Египта. В пользу такой версии говорит и то, что даже в беседе с иудейскими толковниками накануне начала перевода священных иудейских книг, молодой царь задает вопрос, как ему жить в дружбе с женою (Письмо Аристея, 250). Поэтому не может быть ничего странного в том, что приблизительно в то же время и бывший учитель царя философ Стратон пишет письма его жене Арсиное I, которой он, по-видимому, был представлен накануне своего отъезда в Афины, вызванного, видимо, в том числе, и женитьбой⁴ своего ученика, который более не нуждался в учителе.

Во всяком случае, таковое истолкование событий позволяет, во-первых, понять, каким образом автор письма мог свободно пользоваться материалами царского архива; во-вторых, объясняет довольно-таки запутанный жанр послания, который выглядит таковым, если рассматривать его как документ исключительно частной переписки. Наконец, это объясняет и то, почему история сохранила только одно (и именно это) письмо Аристея, копия которого могла либо сохраняться в архиве Птолемеев, либо было выкуплено Александрийской Библиотекой у Филократа (или из иного места хранения) уже после смерти Стратона в 268 г. до н.э.