Игорь Вегеря

 СОЧИНЕНИЕ ДЕМЕТРИЯ ФАЛЕРСКОГО

«О РИТОРИКЕ»

© И.И. Вегеря, 2007

 Книга «О риторике» - пожалуй, единственное¹ из многочисленных сочинений Деметрия Фалерского, которое сохранилось до  нашего времени. Впрочем, и здесь, как почти во всех иных начинаниях, Деметрию не повезло с оценкой потомков. Связано это с тем, что в самое последнее время часть научного сообщества приняла весьма спорную точку зрения, согласно которой  книга «О стиле»² (именно под таким названием дошло до нашего времени сочинение Деметрия Фалерского) датируется I н.э. и приписывается некоему Деметрию Ритору, о времени жизни которого, фактах биографии и сочинениях практически ничего не известно.

Хотя, по выражению, используемому самим же Деметрием, «даже слепому видно», что книга «О стиле» написана не позднее начала III в. до н.э., сторонники гораздо более поздней датировки выдвигают следующие аргументы в пользу своей точки зрения.

1. Присутствие в тексте книги цитат из писем Псевдо-Аристотеля (§ 223), которые принято датировать более поздним временем.

2. Упоминание Деметрием писателей-перипатетиков (§ 181) с использованием терминологии, принятой якобы только во времена Цицерона (106 - 43 до н. э).

3. Наличие в тексте выражения «сучок египетский» (§ 172), которое употреблялось по отношению  к Зенон Киттийскому³, и, следовательно, может свидетельствовать о присутствии в мировоззрении автора стоических мотивов, характерных для эллинистически-римского периода⁴.

4. Упоминание в книге имен ритора II в. до н.э. Архедема из Тарса (§§ 34, 35), а также ритора I в. н.э. Феодора из Гадары (§ 237).

Хотя известный знаток античной риторики Г. Грубе считает подобные языковые аргументы противников ранней датировки трактата «слабыми», мы также попробуем дать ответы на возражения, которые делают якобы невозможным признать автором книги «О стиле» знаменитого оратора, философа и государственного деятеля Деметрия Фалерского.

Начнем с того, что употребление пословицы или устойчивого выражения «сучок египетский» свидетельствует, скорее не о стоических настроениях, а о личном знакомстве автора книги с Зеноном Киттийским, который, как известно, именно в годы правления Деметрия Фалерского приехал в Афины (в 312/311 или 314 г. до н.э.), где слушал киника Кратета, с которым был дружен Деметрий Фалерский, и академика Полемона, которого как покровитель Ликея в годы своего правления в Афинах Деметрий, вне всяких сомнений, достаточно хорошо  знал.

Вопрос с письмами Аристотеля или Псевдо-Аристотеля вообще достаточно темен и запутан. Существуют прямо противоположные свидетельства о собрании писем Аристотеля, как, впрочем, и об их собирателе Артемоне из Магнесии, о котором мы не имеем даже точных сведений о годах жизни. Одно можно сказать определенно – писем Аристотель писал достаточно много, и едва ли его последователи (в т.ч. - и Деметрий Фалерский) пренебрегли бы возможностью собрать их вскоре после кончины учителя. Что же до определения их авторства – здесь следует быть весьма и весьма осторожным. Как, впрочем, следует быть осторожным и с определением авторства самих книг Аристотеля, которые, по мнению А.Н. Чанышева, за те два столетия, в течение которых они хранились у потомков Нелея, которому были завещаны Феофрастом вместе с собственными трудами, могли перепутаться с сочинениями самого Феофраста⁵, ученика Аристотеля. Поэтому и в вопросе о подлинности или подложности писем Аристотеля предпочтение, по-видимому, следует отдавать более ранним свидетельствам, каковым в данном случае является свидетельство Деметрия Фалерского.

Что же до остальных аргументов против авторства Деметрия Фалерского – то здесь следует искать скорее ошибки переписчиков текста, нежели разыскивать другого гораздо более позднего автора книги «О стиле».

Так Деметрий, говоря о писателях-перипатетиках, мог употребить выражение «писатели, прошедшие обучение в Перипатосе» или сходное по смыслу, которое уже более поздним переписчиком могло быть сокращено до термина, употребление которого к тому времени сделалось общепринятым. Впрочем, нет ничего невозможного и в том, что именно Деметрием Фалерским, находящимся вдали от родных Афин, было введено в оборот это новое слово. Но также слово «перипатетики» могло оказаться и простою вставкою более позднего переписчика текста, который решил щегольнуть своей образованностью.

Более поздней вставкой в текст, по-видимому, является и несколько строк с упоминанием ритора II в. до н.э. Архедема из Тарса⁶. Во всяком случае, изъятие этих строк совершенно не нарушает логики повествования, которое при этом выглядит даже более стройным (выделено мной в тексте жирным шрифтом) и соответствующим стилю Деметрия:

«(34) Аристотель дает такое определение колона: «Колон есть одна из двух частей периода». И затем добавляет: «бывает и простой период». Такое определение колона как одной из двух частей ясно указывает на то, что, по Аристотелю, период состоит из двух колонов. Архедем, соединив основное положение Аристотеля и последующее добавление к нему⁷, предложил свое определение – еще более ясное и законченное: «Колон есть или простой период, или же часть сложного периода». (35) Что такое простой период мы уже говорили. Называя колон частью сложного периода, Архедем, очевидно, делит период не только на два, но и на три и большее число колонов. Мы же полагаем определенную меру периода. А теперь перейдем к описанию различных стилей речи»⁸.

При этом строки (выделенные мной курсивом), в которых упомянут Архедем, очень напоминают более поздние вставные замечания в скобках.

Впрочем, не исключено, что §§ 34, 35 целиком являются более поздней вставкой - поскольку, завершив тему в §33, Деметрий вновь возвращается к тому, о чем «сказано достаточно». А ведь подобным же образом завершая определенную тему повествования (§§ 90, 113, 127, 186, 189, 220, 262) Деметрий в своей книге никогда не возвращается к повторению изложенных ранее положений⁹.

Упоминание имени Феодора из Гадары (§ 237), вероятно, также следует отнести к ошибкам переписчика. Всего вернее, Деметрий Фалерский называет Феодором философа Феодора Безбожника. Переписчик же текста I – II в. н.э. добавляет «из Гадары», поскольку это наиболее близкий ему по времени и роду занятий, а возможно – единственно присутствующий в памяти, Феодор. Путаницы здесь, видимо, добавляет и то, что на протяжении двух соседних параграфов Деметрий говорит о двух различных морских сражениях при Саламине: о Саламинском сражении  у о. Кипр в 306 г. до н.э. (§237) и о знаменитой морской битве 480 г. до н.э. при о. Саламин (§238). Именно о первой битве, в которой Деметрием Полиоркетом был разбит флот Птолемея Сотера, очевидно, и говорил неподходящими «мелкими словами» Феодор Безбожник, живший при дворе Птолемея Сотера вместе с Деметрием Фалерским. Но вполне возможно, что ошибка в идентификации Феодора произошла и по той простой причине, что в какую-то из исторических эпох переписчик попросту не мог или боялся написать в тексте копируемой книги прозвище Феодора – Атеист или Безбожник.

Вот, собственно, и все главные аргументы против авторства Деметрия Фалерского. Их малочисленности и недостаточной убедительности противостоят серьезные доводы в пользу гораздо более ранней датировки книги Деметрия «О стиле», которые в своей книге «История античной эстетики. Ранний эллинизм» передает А.Ф. Лосев. Итак, «отношение автора к Аристотелю совсем иное, чем критики I в. и более позднего времени; таково же отношение к Демосфену, который позже рассматривался как образец для всех стилей. Автор показывает свое близкое знакомство с лицами и событиями конца IV и начала III в. до н.э., что более допустимо для устной, чем письменной, традиции, а отношение к современникам похоже на то, которое существовало в окружении Александрийского Мусея; есть также ряд точек соприкосновения со стилистическими теориями Деметрия Фалерейского, что подразумевает некоторое знакомство с ним и его работами; Филодем в I в. до н.э. вполне очевидно знал этот трактат и считал его автором Деметрия Фалерейского… Г. Грубе указывает при этом и на важные негативные свидетельства в свою пользу (автор трактата не знает круга таких критиков, как Дионисий, Цицерон, Гораций и их последователи; он ни слова не говорит об азианстве и аттицизме, об аналогии и аномалии, о риторическом "подражании" при воспитании оратора, а его формулировки очень просты)»¹⁰.

Из всей аргументации Г.Грубе делает вывод об авторстве некоего Деметрия, считая наиболее близкой дату написания трактата 270 г. до н.э. Но, по-видимому, в этом случае есть все основания не только признать более раннюю датировку написания трактата, но и согласится  с поэтом и философом Филодемом в вопросе принадлежности авторства данной книги именно Деметрию Фалерскому.

Настаивая именно на принадлежности книги «О стиле» перу Деметрия Фалерского, я хотел бы привести также и дополнительные аргументы в пользу этого утверждения, которые, конечно, будут иметь точки соприкосновения  с аргументацией Г.Грубе, Л.Радермахера и Ф.Сольмсена¹¹.

Итак, никакого сомнения не может быть в том, что автор книги «О стиле» является греком, родной язык которого греческий, которому даже «приятно читать глазами» (§174) многие греческие слова, он отлично чувствует специфику не только каждого слова, но и звука родной речи (§§175, 176), глубоко разбирается в особенностях использования различных диалектов при написании различных сценических произведений (§177). Он прекрасно ощущает мелодику родного языка и всякое чуждое привнесение режет его слух (§96). Скорее всего, автор книги «О стиле» даже не подозревает о существовании языка латинского – во всяком случае, о возможности использования его в ораторском искусстве и при создании литературных произведений.

Совершенно очевидно также, что автор книги является афинянином. Об этом с достаточной убедительностью свидетельствует то, что из числа шести десятков персоналий¹², упомянутых или процитированных в книге, половина¹³ является уроженцами либо жителями Афин. Многочисленные исторические примеры, в изобилии присутствующие в тексте, также взяты преимущественно из афинской истории. В тех же случаях, когда автор выходит за пределы афинской истории, он либо повествует о событиях общегреческих, либо, по большей части, говорит о фактах, касающихся биографии Сократа, Платона и Аристотеля. Это также говорит в пользу того, что автор не только достаточно хорошо знаком с перипатетической традицией – но непосредственно принадлежит к числу последователей Платона, Аристотеля и Феофраста, о которых постоянно говорит и коих в изобилии цитирует от первых (§5) до последних (§299) строк текста.

Не может быть никаких разногласий и в вопросе того, что автор книги «О стиле» является практическим оратором, весьма искушенном в этом искусстве. Уже в самом начале книги (§1), говоря о колонах, он разъясняет: «Они-то и как бы дают отдых говорящему, и прерывают сам поток речи, распределяя его на множество частей. В противном случае речь показалась бы слишком длинной и нескончаемой, а говорящему просто не хватило бы дыхания». И завершая свою книгу (§303) он также мимоходом дает практический совет: «…Также и непрерывный ряд длинных периодов, затрудняющий дыхание говорящего, вызывает  доходящее до отвращения пресыщение». Наставления Деметрия об ораторском искусстве не только точны, но и «профессионально» остроумны. Вот одно из них (§15): «Я же не одобряю ни речи, сплошь сплетенной из периодов, как у Горгия, ни целиком разорванной, как у древних, но предпочитаю речь, соединяющую и то и другое. Тогда она будет одновременно и тщательно отделанной и безыскусственной, а исходя из этих двух качеств приятной – и не совсем проста и не слишком изысканна. Ораторы, строящие свои речи сплошными периодами, мотают головой, как пьяные, а слушателей просто тошнит от неправдоподобия. Тогда же они громко выкрикивают конец периода, предвидя его прежде, чем оратор успевает до него дойти». Его советы – это, вне всякого сомнения, советы искушенного практика. «Ораторский период имеет сосредоточенную и закругленную форму и при произнесении требует от оратора округлого положения губ и отбивания ритма рукою…» (§20). «В величественном стиле речи начальный пеон должен открывать колон, а заключительный – заканчивать его… И действительно, мы все особенно запоминаем самые первые и самые последние слова; они-то и производят на нас наибольшее впечатление; тогда как слова, стоящие между ними, много меньшее – они как бы спрятаны и затеряны» (§39). «…в речи, как и в угощении: малое [количество блюд] может показаться большим, [если их умело расположить]» (§62).

Заметим здесь в скобках, что читая об округленном положении губ оратора сразу же отчего-то припоминаешь Демосфена с его камушками, перекатывающимися во рту, о которых нам, кстати, тоже известно именно от Деметрия Фалерского¹⁴. И, действительно, вслед за этими словами следует цитата из Демосфена: «Прежде всего потому, я полагаю, следует забыть о законе, что это в интересах города, но также и потому…» (§20). И цитату эту можно было бы считать вполне благожелательной, если не учитывать, что в Афинах не существовало обыкновения забывать о законах: законы могли вводиться самые безумные, и самые разумные законы могли изменяться или обходиться в угоду сиюминутной выгоде (как было и в случае с Демосфеном, который из-за огромного денежного штрафа, к которому был присужден, не мог вернуться на родину¹⁵). А в устах третьего великого законодателя Афин¹⁶ Деметрия Фалерского это может звучать только как прямое обвинение не по форме, но по сути сказанного. Что же касается формальной стороны речей Демосфена, то и здесь автор книги «О стиле» позволяет себе не только нелицеприятные высказывания по этому поводу (§250), но и производит прямую правку речей Демосфена (§80), что совершенно неприемлемо в устах автора I в. н.э. – но, напротив, абсолютно логично для Деметрия Фалерского, который являлся противником Демосфена, как на политическом поприще, так и на ораторской трибуне.

Еще более красноречивым в этом отношении является пример оратора Демада (§§282-286), мощью стиля которого восхищается Деметрий – поскольку являясь политическим соперником Демосфена¹⁷ и союзником Деметрия Фалерского, фигура Демада совершенно определенно может указывать на автора книги «О стиле». При этом следует помнить, что, уже Цицерон (106 – 43 г.г. до н.э.) не знал никаких сочинений Демада – следовательно, их едва ли мог цитировать автор I в. до н.э., а тем более I в. н.э. Повторимся, что в устах Деметрия Фалерского, это, наоборот, совершенно естественно. При этом нужно не забывать и том, что, являясь собирателем и составителем сборников «Эзоповых басен», именно Деметрий Фалерский, по видимому, является также и автором басни Оратор Демад (Басни основного эзоповского сборника, 63), которую, конечно не мог написать сам Эзоп, живший в YI в. до н.э.

Точно также и восхваление ораторского стиля Демада может впрямую указывать на личность автора книги, который говорит (§283): «Вот образчик его стиля: «Александр не умер, афиняне, иначе бы весь мир почуял запах его трупа». Выражение «почуял запах» вместо «узнал» одновременно и иносказание, и гипербола. А то, что весь мир должен узнать о смерти Александра, - это намек на его могущество. Таким образом, из трех этих приемов и складывается впечатление чего-то ошеломляющего. Действительно, ошеломительность мощна, когда она страшна».

Испытывает ли читатель, впервые услышавший эти строки священный ужас или хотя бы страх? Пожалуй – нет. Пожалуй, даже мастерство Демада и Деметрия не в силах передать тот ужас пред неизвестностью, следующей за смертью человека, который владел половиной населенного мира. Такой ужас может испытывать лишь человек, который не только жил в эту эпоху, но который слушал эту речь, еще не зная наверное жив или мертв Александр - а выслушав сию речь, должен был сделать личный выбор: поддержать или отвергнуть мятеж против македонского владычества, имея ставкой в этой игре собственную жизнь, жизнь своих близких, существование самого города, который в случае неудачи может быть разрушен до основания, как это уже случилось по воле Александра со славными Фивами.

Конечно, я хочу сказать, что автором этой фразы о Демаде мог быть только один человек по имени Деметрий – Деметрий Фалерский. Но книга говорит о своем авторе не только подобными отдельно взятыми примерами. Пожалуй, лучше всего об этом свидетельствует перечень личностей, которые упомянуты или чьи слова приведены  на страницах книги ее автором.

Итак, из 24 присутствующих на страницах книги современников Деметрия Фалерского (то есть тех, чьи годы жизни хотя бы отчасти совпадают с годами жизни Деметрия, а это 350 – 280 г.г. до н.э.) 17 можно достаточно уверенно отнести к тем, кого лично знал, встречал или чьи речи слушал Деметрий Фалерский¹⁸. По вполне понятным причинам Деметрий не мог быть лично знаком с четырьмя своими современниками: философом Платоном (428/427 — 348/347 до н. э.), правителями Дионисием Младшим (ум. 344 г . до н.э.), Филиппом (ок. 382-336 до н. э.) и (скорее всего) Александром (356 – 323 г.г. до н.э.) Македонскими. Еще о троих современниках - историке Клитархе, философе-кинике Диогене Синопском и Артемоне из Магнессии, собирателе писем Аристотеля - нельзя сказать однозначно, был ли знаком с ними Деметрий Фалерский. Я полагаю, что приведенный перечень достаточно однозначно свидетельствует как о родине, времени жизни, национальности – так и об имени автора книги «О стиле».

Впрочем, в тексте книге разбросано достаточно много иных мелких свидетельств, которые, конечно же, не могут быть приняты по отдельности в качестве доказательств авторства того или иного писателя, но в совокупности своей достаточно полно говорят о состоянии сознания человека, пишущего данный текст, и лишь приумножают уверенность в том, что именно Деметрий Фалерский является автором книги «О стиле». Так, характеризуя мощный стиль речи, Деметрий говорит (§§244-245): «Периоды в этом стиле должны быть сомкнуты к концу, ведь сомкнутость мощна, а разомкнут ость выглядит простовато и выдает наивность, каким и был весь старинный способ выражения: ведь древние были бесхитростны. Поэтому в мощном стиле следует избегать всего старомодного¹⁹ по сути или по ритму и для создания мощи прибегать к средствам, применяемым в наши дни». И далее в качестве примера средств своего времени Деметрий приводит цитату из Демосфена, который и был его старшим современником и соперником, как уже говорилось.

Наставляя о том, что и незначительное можно представить значительным, Деметрий говорит (§54): «Так, у Гомера названия беотийских городов, которые сами по себе малы и незначащи, приобретают некую весомость и значительность…» А ведь именно в Беотию бежал Деметрий Фалерский в 307 г. до н.э. после вторжения в Афины Деметрия Полиоркета. И жил в изгнании Деметрий Фалерский у киника Кратета в Фивах, которые также упоминает в своей книге, цитируя оратора Эсхина (§267): «О Фивы, Фивы – сосед наш, отторгнутый от самого сердца Эллады».

Утверждая правоту спартанского эфора, который подверг наказанию человека. играющего в мяч с излишними ухищрениями, не так, как подобает уроженцу Спарты, Деметрий говорит (§122): «…постепенно мы проникаемся важностью мысли, что маленькие проступки открывают дорогу большим преступлениям. И потому за малые прегрешения следует наказывать не меньше, чем за большие. Мы могли бы привести здесь пословицу: «Начало – половина дела». Она как раз говорит об этом малом зле, вернее, о том, что зло малым не бывает». И здесь, по видимому, следует усматривать связь высказывания Деметрия с введенными им в Афинах законами против роскоши, ибо страсть к излишнему приводит к самым страшным преступлениям.

В §145 в цитате из неизвестного нам автора: «…ведь эта птица и льстец, и хитрец» - очевиден интерес автора к басням Эзопа, собиранием которых также занимался Деметрий Фалерский.

В §160 читаем: «Смешным бывает и сравнение, если, например, мы сравним с петухом мидийца из-за его торчащей вверх тиары или персидского царя из-за его пурпурных одежд, а также из-за того, что при крике петуха мы вскакиваем и пугаемся, словно слышим крик царя». И видим в авторе этой фразы человека, для которого за шуткой о крике царя скрывается причина ночных кошмаров, ибо Деметрию Фалерскому доводилось общаться с самыми могущественными людьми своего времени: Кассандром, Антипатром, Деметрием Полиоркетом, Птолемеем Сотером. А суть этой шутки над самим собой состоит в том, что судьба переменчива, что Деметрий, который и сам был царем, теперь вынужден вздрагивать при каждом неожиданном крике.

Кстати, нет ничего невозможного в том, что говоря о выспренности речи (§117), в которой в должной мере нет ритма, Деметрий в качестве примера приводит не слова неизвестного автора – но цитату из речи своего соперника Деметрия Полиоркета, произнесенную перед афинским народом в порту Пирея: «Я прихожу в эту нашу землю, которая вся по справедливости наша…»²⁰.

В §91 говоря о том, что вновь создаваемые сложные слова должны быть подобны словам обиходной речи, Деметрий в качестве примера приводит слова «законодатель» и «градостроитель» - то есть, именно те, которые и должны прежде всего вспомниться первыми афинскому «законодателю», который в период своего правления «сделал для родного города много самого хорошего, обогатив его и доходами и постройками»²¹.

Кстати, и в Египет царем Птолемеем Сотером Деметрий Фалерский был призван прежде всего затем, чтобы составить законы для столицы птолемеевкого государства Александрии - по подобию законов, которые были введены им в период афинского правления в 317 – 307 г.г. до н.э.. И автор книги «О стиле» также обнаруживает свое знакомство с Египтом. Так, научая о зиянии (о неслитном произношении гласных) Деметрий говорит (§71): «А, например, у египтян в гимне, который поют жрецы, прославляя богов, следуют друг за другом семь гласных звуков. И звучание этих гласных в результате создаваемого ими благозвучия воспринимается, как звучание флейты или кифары. Поэтому уничтожающий зияние совершенно уничтожает не что иное, как саму музыку и поэзию речи». Совершенно ясно, что Деметрий самолично слышал это пение жрецов; а это едва ли было доступно иноземцу I в. до н.э. – I в. н.э., поклоняющемуся иным богам. Но именно Деметрий Фалерский должен был слышать это пение, находясь при дворе Птолемея Сотера в качестве советника вместе с египетским жрецом Манефоном  в период создания синкретического культа бога Сараписа (Сераписа), который объединял черты греческих и египетских божеств, и в честь которого Деметрий Фалерский написал хвалебные пеаны, которые пелись даже спустя пять столетий после его смерти во времена Диогена Лаэртского.

Следует помнить и о том, что наиболее поздними историческими личностями, упоминаемыми в книге «О стиле», являются комедиограф Филемон (ок. 361 - ок. 262 гг. до н. э.), который, помимо Афин, жил также и в Александрии, и поэт Сотад (казненный ок. 278 г. до н.э. Птолемеем Филадельфом за сатирические стихи на брак царя со своей родной сестрой Арисиноей II), которого Деметрий Фалерский едва ли мог знать до приезда в Египет.

Немаловажным в контексте обсуждаемой темы представляется и то обстоятельство, что автор книги «О стиле» обнаруживает чрезвычайно глубокое и тонкое знание текстов Гомера. Если учесть, что дошедшие до нашего времени тексты опираются на исследования Аристарха Самофракийского (ок. 217 – 145 г.г. до н.э.) и его учителя Аристофана Византийского (ок. 260 – 180 г.г. до н.э.), работавших в Александрийской библиотеке, а (как отмечают комментаторы книги «О стиле») цитаты Деметрия часто отличаются от традиционных греческих текстов, известных нам - вполне логично предположить, что автором книги «О стиле» является более ранний исследователь поэм Гомера, нежели Аристарх и Аристофан, а именно – Деметрий Фалерский, которым и была начата работа по сбору, анализу и редактированию текстов Гомера²². Ведь еще Тимон Флиунтский (325 – 235 г.г. до н.э.), на вопрос поэта и ученого Арата (ок. 315 — 245 до н. э.), как раздобыть поэмы Гомера в надежном виде - отвечал: «Найти старинные списки вместо нынешних, выправленных»²³. И здесь весьма примечательно то обстоятельство, что Деметрий использует тексты поэм Гомера не только в качестве иллюстраций к собственным теоретическим положениям, как это принято у более поздних авторов, но и осмеливается по ходу изложения анализировать возможные варианты написания (§255 – 257) или даже предлагать редактуру текстов Гомера (§83), вступая при этом в полемику с предполагаемым (или реальным) ревнителем Гомера, что вполне может быть связано с другими текстами самого Деметрия Фалерского, носящими названия «Об Илиаде» (2 книги), «Об Одиссее» (4 книги), «Знаток Гомера».

Да и само наличие достаточного большого количества цитат из авторов, нам неизвестных, конечно, должно свидетельствовать о значительно более раннем происхождении книги «О стиле», нежели труд Дионисия Галикарнасского (I в. до н.э.) «О соединении слов».

Но книгу «О стиле», следует отметить, отличает и то, что она содержит в себе не только совокупность приемов и правил, позволяющих достичь известных высот в риторике – но также несет мощный заряд нравственных, этических наставлений, обнаруживающих тесную связь с мировоззрением и теми немногими высказываниями Деметрия Фалерского, которые дошли до нашего времени.

Уже в самом начале книги (§4) автор приводит афоризм Гиппократа: «Жизнь коротка, искусство длинно, удача мимолетна», которые, конечно же, вызывают в памяти высказывание самого Деметрия Фалерского: «Не только богатство слепо, но и Удача, которая при нем поводырем»²⁴. Припоминается также и другой отрывок из сохранившегося фрагмента его сочинений: «Если бы пятьдесят лет назад какой-нибудь бог предсказал будущее персам или персидскому царю, или македонянам, или царю македонян, разве они поверили бы, что ныне от персов, которым был подвластен почти весь мир, останется одно имя и что македоняне, которых раньше едва ли кто знал даже имя, будут теперь владычествовать над миром. Поистине непостоянна наша судьба. Все устраивает она вопреки ожиданию человека и являет свое могущество в чудесном. И теперь, как мне кажется, она лишь затем передала македонянам счастье персов, чтобы показать, что и последним она дала все эти блага лишь во временное пользование, пока пожелает распорядиться ими иначе». К этому также примыкает многократно повторяемое (§§9, 102, 241) Деметрием изречение спартанцев, обращенное к Филиппу Македонскому: «Дионисий в Коринфе», суть которого состоит в том, что всякий правитель должен помнить, что, как и Дионисий, он также может быть отрешен от власти, и доживать на чужбине, зарабатывая на жизнь обучением детей грамоте. По-видимому, основываясь и на собственном горьком опыте, Деметрий хочет предупредить своих слушателей, что судьба переменчива, жить можно не только царем; но даже если воздвигнутые в твою честь статуи²⁵ сбрасывают с городских стен, продают или переплавляют на медь – этим не уничтожается все то доброе, что ты содеял для родины²⁶. Что делать - даже «друзья, - говорил Деметрий Фалерский, - в счастье нас покидают лишь по просьбе, а в несчастье – и без просьбы»²⁷. И ту же самую мысль мы находим в книге «О стиле» (§288), где Деметрий пишет о том, что Аристипп и Клеомброт, ученики Сократа, уже приговоренного выпить цикуту, не навестили его в тюрьме, пирую на Эгине. Говорит здесь Деметрий и о том, что Платон, резко осуждающий их, соблюдает благовидность в словах порицания.

«И в разговоре с правителем или иным лицом, неограниченным в своей власти, - продолжает Деметрий (§289), - если пытаемся порицать их, мы часто вынуждены прибегать к [маскирующим] ухищрениям в построении речи». И чуть позже (§292): «…поскольку правители и правительницы неохотно слушают речь о своих дурных поступках, то, убеждая их исправиться, мы ведь не станем адресовать наши упреки непосредственно к ним, а выбраним кого-нибудь другого, совершившего нечто подобное. Так, к примеру, иметь ввиду мы будем тирана Дионисия, а направлять речь против тирана Фаларида и порицать жестокость Фаларида или, наоборот, начнем восхвалять тех, чьи поступки были противоположны поступкам Дионисия, к примеру Гелона или Гиерона, за то, что они, мол, были как отцы и наставники для Сицилии. И вот слова подействовали на слушателя и вместе с тем не оставили впечатления. Что он был предметом порицания, зато Гелон, ставший предметом похвалы, вызывает у него зависть, и теперь уже он сам хочет заслужить похвалу». Совершенно тот же смысл имеют и слова, обращенные к царю Птолемею, которому Деметрий Фалерский советовал прочесть книги о власти: «В книгах написано то, чего друзья не решаются говорить царям в лицо»²⁸.

Но даже ту часть своего наставления, которое касается, казалось бы, исключительно специальных вопросов, Деметрий приправляет компонентами этического учения. Он поучает как бы шутя, невзначай – «так как льстить постыдно, а обвинять прямо небезопасно…» (§294). Казалось бы случайно – просто первыми пришли на ум эти слова – он выбирает совершенно определенные примеры, абсолютно попадающие в цель цитаты.

«Следует стараться, чтобы слова были [полностью] соответствующими предмету. Так, о человеке, который действует силой и неразборчив в средствах, можно сказать, что он «пробивает себе дорогу»; о человеке, который также действует силой, но откровенно и опрометчиво, что он «идет напролом». О том же, кто соединяет силу с коварством и скрытностью, говорят: «пробрался» или «проскользнул»…( §276).

О ком здесь идет речь? К кому она обращена?

А научая пользоваться метафорой, Деметрий говорит (§78): «Метафоры не должны быть взятыми [слишком] издалека, но отсюда же (aytothen) и основанными на подобии (ec homoioy). Так, сходны друг с другом [понятия]– вождь, кормчий, возница. Все эти слова обозначают людей чем-то управляющих, и всегда будет понятной речь, где вождя назовут кормчим государства, а кормчего – вождем корабля». Пожалуй, автор здесь едва удерживается, чтобы не процитировать киника Кратета, с которым Деметрий Фалерский был дружен в Афинах, а затем жил у него в изгнании в Фивах, что «заниматься философией… нужно до тех пор, пока не поймешь, что нет никакой разницы между вождем войск и погонщиком ослов»²⁹.

Впрочем, автор ведь сам напоминает слова Феофраста о том, что «не следует дотошно договаривать до конца все, но кое-что оставлять слушателю, чтобы он подумал и сам сделал вывод. Ведь тот, кто понял недосказанное вами, тот уже не просто слушатель, но ваш свидетель, и притом доброжелательный. Ведь он самому себе кажется понятливым, потому что вы предоставили ему повод проявить свой ум. А если все втолковывать слушателю, как дураку, то будет похоже, что [вы] плохого мнения о нем» (§222).

Но Деметрий прекрасно осведомлен и том, что «в письме…, как и в диалоге, проявляется человеческий характер. Почти каждый из нас запечатлевает в письме свой образ» (§227). А «для слушателя с речью дело обстоит также, как для путника с дорогой. Ведь на дороге, как и в речи, встречается множество указывающих знаков и мест для передышки в пути. И вот эти-то дорожные знаки подобны вожатым для путников» (§202).

И вот эти знаки, эти следы своего присутствия, своей личности, событий случающихся с ним и вокруг него Деметрий оставляет повсеместно. О многих уже было сказано выше.

Но вот еще некоторые. В том же параграфе (§202), чуть выше слов о знаках, руководящих путником в дороге-речи, Деметрий в качестве примера слишком растянутой фразы приводит едва ли единственно возможный здесь отрывок из Фукидида: «Ведь с горы Пидна начинает течение река Ахелой и, омывая неподалеку находящийся город Стратон, впоследствии вливается в море». И тут же Деметрий начинает перестраивать фразу, удаляя из нее упоминание о городе. Не на философа ли Стратона и его удаление (отъезд) из Египта в Афины хочет здесь указать Деметрий?

Или фраза из Дикеарха (§182): «В Элею италийскую прибывший, он старый человек, уже на возрасте». Не о самом ли Деметрии Фалерском здесь речь, обосновавшемся за морем в возрасте пятидесяти с лишним лет?

И наконец, хотелось бы сказать и о самом стиле книги.

Даже при самом беглом сравнении легко обнаружить, что стиль изложения Деметрия существенно отличается и от «Риторики» Аристотеля и от труда Дионисия Галикарнасского «О соединении слов». Книга «О стиле» не содержит ни длинных предуведомлений или посвящений, ни полустраничных цитат, ни фундаментальных и громоздких структур Аристотеля. Изложение Деметрия живо, его формулировки просты и доходчивы. Но совершенно очевидно также, что это не есть только индивидуальная особенность речи автора. Столь искушенный ритор как Деметрий, который, как мы убеждаемся, в совершенстве владеет всем арсеналом ораторских возможностей, конечно же, вполне сознательно использует именно те средства речи, которые в наибольшей степени отличают задачам и стилю его повествования. Но ведь живость, ясность и убедительность более присущи простому (скудному) стилю речи, который чаще всего используется в дружеской беседе или в письме, которое есть не что иное как «сжатое выражение дружеского расположения и рассказ о простых вещах простыми словами» (§231). И даже, когда «мы пишем, обращаясь к целому городу или к царям», то и эти письма, которые должны быть «как бы немного приподнятыми» («ведь следует отдавать себе отчет, какому именно лицу письмо обращено»), все же не должны превращаться из письма в трактат (§234). Так думает и говорит Деметрий.

Я хотел бы повторить эту фразу: думает и говорит.

Ведь если мы обратимся к тексту, то едва ли отыщем где-нибудь указание на то, что текст, над которым трудится автор, будет готов к следующему году или, что, что все излагаемое им записано верно. Но мы, напротив, постоянно встречаем слова «показал», «говорю», «сказано достаточно». Конечно, это вовсе не доказывает, что перед нами запись именно устной речи, обращенной к людям, достаточно хорошо знакомым оратору. Но если вглядеться пристальнее в особенности повествования – обнаружится масса иных деталей, которые свидетельствуют именно об этом.

Часто ли в сочинении, излагающем основы риторики, автору случается оборвать на полуслове начатый пример, завершив его словами «и далее все сравнение» (§209), как делает это Деметрий? Точно также поступает он и цитируя Платона (в §266): «О дети, те, что происходят от знатных отцов…» и т.д.».

Или обратимся к самому началу книги, где автор говорит о членении речи на отдельные колоны. «Цель этих колонов – обозначить мысль (dianoia), иногда всю целиком… Иногда же  колон охватывает не всю мысль целиком, но некую законченную часть ее. Так ведь и рука, представляя собой некое законченное целое, делится на части – пальцы, локоть, которые, в свою очередь, являются своего рода законченным целым, так как имеют свои размеры и делятся уже на свои части. Так же и с мыслью – являясь неким крупным целым, она включает в себя части, сами по себе законченные и целые» (§2). Не напоминают ли эти фразы стилем своего изложения слова профессора, пытающегося объяснить студентам–первокурсникам разницу между реальным столом в аудитории и понятием «стольность»?

И вот такое «лекционное» построение в изложении материала (теоретическое положение – пример, снова теоретическое положение и - пример) характерно для всего текста, а не только для отдельных его частей.

Но наиболее примечательным является пример почти что завершающий книгу: «Иногда же нам случается похвалить и человека, заблуждающегося не тогда, когда он совершил проступок, а когда ему удалось избежать его. Примером этому могут послужить похвалы человеку раздражительному, которого вчера хвалили как раз за то, что он оказался снисходителен к прегрешениям одного из нас. При этом его называли образцом для своих сограждан. А ведь каждому приятно служить образцом для подражания и хочется получать похвалу за похвалой, причем со всех сторон равные» (§295). Здесь нет никакого сослагательного наклонения, нет никакого исторического примера. Деметрий говорит о реальном вчерашнем случае с человеком, который известен всем его слушателям. И я даже рискну  предположить, что имя этого человека – Керавн, сын Птолемея Сотера, как раз и получивший свое прозвище Молния за черезмерно вспыльчивый нрав. И не о нем ли также свидетельствуют приведенные Деметрием ранее примеры устойчивых метафор «горячий человек», «крутой нрав» (§86)?

Но если книга «О стиле» - это именно цикл лекций, прочитанных в Александрийском Музейоне перед наследниками престола и их ближайшими товарищами, понятной становится еще одна фраза, якобы свидетельствующая против авторства Деметрия Фалерского. Речь идет о том месте в книге, где говорится о реплике Деметрия Фалерского в адрес Кратера, полководца Александра Македонского. «И в разговоре с правителем или иным лицом, неограниченным в своей власти, если пытаемся порицать их, мы часто вынуждены прибегать к [маскирующим] ухищрениям в построении речи. Такой способ речи избрал, например, Деметрий Фалерский в обращении к правителю Македонии Кратеру, который в пурпурном одеянии высоко восседал на золотом троне, с высокомерием принимал послов из Греции. Прибегнув к косвенному построению, Деметрий уколол Кратера такими словами: «И мы в свое время приветствовали как послов и этих людей, и того вознесшегося Кратера». Все высокомерие Кратера обозначено этим указанием «вознесшегося». Намеком здесь выражено и неодобрение» (§289). Понятно, что автор книги, говоря о себе самом должен был бы употребить местоимение «я». Однако, если перед нами не авторская книга, но запись его лекций (ибо как при дворе Александра, так позднее и при дворе Птолемеев принято было вести запись всех речей, произнесенных в присутствии царя и членов его семьи) – то совершенно очевидно, что придворный писец заменил употребленное в устной речи местоимение на полное имя лектора.

О том, что Александрийский Музейон являлся своеобразным научно-учебным центром, что там находились залы для лекций, где ученные мужи Музейона время от времени выступали с лекциями, пишут, например А. Боннар³⁰ и Э. Фролов³¹. Собственно, в этом александрийский Музейон наследовал традициям афинского Ликея, с функционированием и устройством которого был прекрасно знаком Деметрий Фалерский. Что же до того, что изначально Музейон создавался как учебное заведение для наследников престола и их ближайшего окружения, то в этом также не может быть никаких сомнений. Это самым естественным образом следует из того, что деньги на создание и функционирование Музейона выделялись из царской казны, а основателями Музейона выступали Деметрий Фалерский и Стратон, учителя и воспитатели наследников царского престола Керавна и Филадельфа.

Едва ли сомнения могут возникнуть и в том, что лекции, составившие книгу «О стиле», читались перед аудиторией, главными лицами которой были сыновья Птолемея I Сотера Керавн и Филадельф. Косвенным образом об этом свидетельствует и сам текст, автор которого уже в §3 разбирает строение начальной фразы «Анабасиса» Ксенофонта: «У Дария и Парисатиды было два сына: старший Артаксеркс и младший Кир». И до самой последней фразы, в которой, неодобрительно отзываясь о каком-то несущественном пассаже Клитарха, одного из историков Александра Великого, Деметрий тем самым выказывает собственное негативное отношение к деятельности самого Александра, книга просто-напросто переполнена примерами царских деяний и важнейших государственных событий. Среди царственных особ, о которых упоминает Деметрий, помимо Дария, Артаксеркса и Кира, мы видим также Филиппа и Александра Македонских, Дионисия, Медока, Гелона, Гиерона, Диона, Фаларида, Гермия. При этом автор не упускает возможности сказать и об особенностях нрава людей, облеченных властью, о тех соблазнах, которых следует избегать властителю. Он учит не грабить соседних стран (§139), не нарушать законов гостеприимства (§157), «оказывать благодеяния одинаково большим и малым городам», дабы богини-Хариты были «благосклонны к тебе равным образом в тех и в других [городах]» (§233), следовать за божеством (§9), не нарушать «по глупости и нечестию законы божеские и человеческие» (§258). Довольно–таки странным для книги, посвященной риторике, выглядит и следующее высказывание неизвестного автора (возможно, самого Деметрия): «Не в том прекрасное, чтобы говорить о прекрасном, но в том, чтобы, сказав, сделать по-сказанному» (§18). Такого этического заряда, причем однозначно обращенного к людям, неограниченным в своей власти, нет ни в «Риторике» Аристотеля», ни в книге Дионисия Галикарнасского «О соединении слов».

Конечно, в подавляющем большинстве случаев Деметрий вынужден маскировать свои наставления, пользуясь прежде всего умелым подбором, расстановкой и комментарием цитат из других авторов. Он выражается преимущественно фигурально; недоговаривая собственных мыслей до конца, он обращает своих слушателей в доброжелательных свидетелей, которые, как губка, впитывают все то, чего даже не было сказано вслух. Тем самым Деметрий как бы принуждает своих слушателей самим формулировать такие этические принципы поведения, которые, будучи представлены в готовом виде посторонним оратором, неизбежно вызвали бы отторжение у юноши, готовящегося принять в свои руки бразды управления огромной и могущественной державой.

Но самым важным Деметрий полагает все же донести до слушателя свою мысль, а не спрятать ее, дабы соблюсти собственную безопасность. «Выражаться фигурально не значит говорить намеками о простых и само собой разумеющихся [вещах]…» (§287). Ибо только «ясное выражение в умах слушателей проливает много света»³² (§17). Причина такой известной смелости Деметрия, могла состоять в том, что в самых общих чертах смысл выступления был согласован оратором с самим Птолемеем Сотером. Во всяком случае, едва ли возможно сомневаться в том, что одной из главных причин сего наставления являлась именно забота престарелого Птолемея Сотера о собственном наследнике, преемственности власти и процветании государства, власть над которым досталась Лагиду в результате распада империи Александра.

Все основания думать так дает все та же фраза из Ксенофонта, которую Деметрий разбирает в самом начале своей речи. «У Дария и Парисатиды было два сына: старший Артаксеркс и младший Кир». Весьма примечательно при этом, что Деметрий нигде далее не продолжает эту цитату из «Анабасиса», смысл которой, вероятно, был известен его слушателям: «Когда Дарий захворал и почувствовал приближение смерти, он потребовал к себе обоих сыновей»³³. Здесь возможно даже предположить, что главная сложность построения речи Деметрия состояла как раз в том, чтобы вынудить слушателей вспомнить на мгновение продолжение этой фразы о Дарии  и его сыновьях и тут же заставить ее забыть; чтобы научая своих слушателей ораторскому искусству - будущего царя научать быть прежде всего царем; чтобы тот, кому это наставление предназначалось, быть может, не разумея сам отчего, вдруг возжелал бы соответствовать тому образу идеального правителя, каким он представлялся Платону,  Аристотелю и самому Деметрию.

Но укрывать свои этические наставления за риторическими формулировками Деметрий вынужден также и потому, что в полном соответствии со своими теоретическими выкладками (§249) самые сильные выражения он приберегает к концу выступления. Ведь более всего запоминаются самые первые и самые последние слова (§39). Только в самом конце речи Деметрий почти сбрасывает маску бесстрастного учителя риторики, взывая  к своим слушателям словами неизвестного автора (своими собственными словами?): «Представь себе, что эти слова и упреки эти обращают к вам ваши предки, или Эллада, или родина…» (§265). И спустя какое-то время он приводит так ошеломившие его когда-то слова Демада: «Македоняне, потеряв Александра, по силе стали равны киклопу, потерявшему глаз» (§284). И далее – не относящееся к Александру, но продолжающее ту же тему: «И вот это уже не государство морских побед каким оно было при наших предках, а какая-то дряхлая старуха, шаркающая подвязанными сандалиями и прихлебывающая свой горячительный напиток» (§285). Почти открытым текстом говорит Деметрий наследникам престола, что им предстоит получить не только все богатство и могущество родины – но и всю меру ответственности за нее, когда закроются глаза (глаз киклопа) их отца Птолемея Лага, Птолемея Сотера, Птолемея Спасителя.

Но ведь «по-настоящему фигурально выразиться» - значит выразиться так, чтобы соблюсти «благовидность и безопасность». А кроме того – достичь цели высказывания. Ведь в противном случае можно было бы и не рисковать.

Кто знает, не была ли риторическая игра Деметрия намного сложнее?

Возможно, заручившись поддержкой Птолемея Сотера и имея разрешение (или задачу) произнести публичную речь к сыновьям царя и их ближайшим друзьям о сущности царской власти, которую им (или одному из них) предстоит унаследовать, Деметрий решается использовать свое выступление для укрепления позиций только одного из наследников³⁴ – а именно своего воспитанника законного наследника по праву первородства Птолемея Керавна, который был уже достаточно зрелым мужем в отличие от любимого сына царя Филадельфа³⁵. При этом, вероятно, начало фразы о сыновьях Дария призвано было напомнить слушателям, что, как и Птолемей Лаг, имея двух претендентов на монарший престол, царь Персии в полном соответствии с правом первородства, отдал царство своему старшему сыну Артаксерксу³⁶.

И согласуясь с изложенным ранее риторическим принципом, в соответствии с котором «самое сильное выражение следует приберегать к концу» (§249), в самом конце своих лекций Деметрий практически полностью раскрывает цель своего выступления, совершенно открыто вещая о наследстве, наследниках, а также - о наставлениях относительно разумного использования наследия. Здесь Деметрий даже не затрудняет себя поиском подходящих цитат – но высказывает собственные мысли, лишь только выразив их якобы в манере Аристиппа («Люди оставляют детям средства, но не оставляют при этом наставления, как пользоваться оставленным») и Ксенофонта («Следует оставлять детям не наследство только, но также и наставление, как наилучшим образом им воспользоваться» - §296).

А далее (§297) и вовсе разыгрывает сценку в сократической манере изложения. «Какое же наследство оставил тебе отец, юноша? Наверное, довольно большое, и его нелегко оценить?» - «Да, много, Сократ». – «Но ведь тогда, наверное, он оставил тебе и наставление, как лучше им пользоваться».

При этом не сложно заметить, что Деметрий не только предлагает разные варианты изложения одной и той же мысли – но выстраивает логическую цепочку от (1) бесполезности наследства, которым не умеешь воспользоваться, к (2) необходимости иметь наставление относительно оставленного наследства, и, наконец, к (3) настоятельной рекомендации наследнику иметь опытного наставника, дабы разумно воспользоваться оставленными богатствами. Таким образом, «не по-скифски», но все же достаточно откровенно и прямолинейно Деметрий предлагает будущему наследнику престола собственные услуги советника, которые он уже оказывал царю-отцу, и, следовательно, имеет верное представление о существующем положении дел в государстве, а также ясное видение того, как полученное наследство сберечь и приумножить³⁷.

По-видимому, делая столь откровенные предложения, Деметрий Фалерский либо чересчур прочным представлял свое собственное положение, либо переоценивал слабость престарелого Птолемея Лага, либо недостаточно учитывал влияние жены царя и матери Филадельфа Береники³⁸. Впрочем, в виде гипотетической страховки на случай возможных преследований Деметрий Фалерский, прежде чем высказать главную свою мысль о престолонаследии, напоминает Птолемею Лагу, с которым его, по-видимому, связывали какие-то взаимные обязательства, слова Платона, обращенные к тирану Дионисию (§290): «Я, Платон, ничего не обещал тебе, вот что касается тебя, то пусть рассудят боги».

Трудно сказать, поколебала ли эта, одна из последних речей Деметрия позицию царя в отношении престолонаследия – но, во всяком случае, преследований оратора она, по видимому, не повлекла.

Говоря об этом, мы исходим из того, что данный цикл лекций, прочитанный Деметрием Фалерским в Александрийском Музейоне всего вернее будет отнести к 295 – 288 г.г. до н.э. При этом наиболее ранняя дата определяется временем создания самого Александрийского Музейона, наиболее поздняя – отъездом из Александрии воспитателя Филадельфа философа Стратона, который был вызван, по-видимому, заключением брака Филадельфа с дочерью Лизимаха Арсиноей I³⁹. При этом более поздняя датировка речей, по-видимому, выглядит предпочтительнее.

Что же до структуры самой книги – то она, всего вернее, представляет собой запись  двух циклов по четыре лекции каждая. Основания для такого членения книги дают регулярные повторения Деметрием фраз, указывающих на завершение одной и переходе к следующей теме изложения, например: «Итак, о различии между энтимемой и периодом мы сказали достаточно»(§33). Или: «Итак, основное, что касается метафоры я изложил»(§90). Или: «Итак, о живости в этом стиле сказано достаточно» (§220). Именно эти и подобные им речевые фигуры позволяют разделить текст книги на восемь частей, которые могут соответствовать восьми лекциям, произнесенным Деметрием в Александрийском Музейоне, а именно: §§ 1 – 35 (1 – 33), §§ 36 – 90, §§ 91 – 113, §§ 114 – 127; §§ 128 – 185, §§ 186 – 220, §§ 221 – 262, §§ 263 – 304.

Впрочем, возможны и другие варианты разделения текста на части. Например, третья и четвертая лекция первого дня могли представлять собой одну лекцию. Да и само деление цикла именно на два лекционных дня едва ли представляется возможным доказать из самого текста. Но некоторые основания к этому дают сведения Диогена Лаэртского, утверждающего, что «Риторика» Деметрия Фалерского состояла из двух книг, а также более высокая концентрация этических положений и самой напряженности речи именно в четвертой (§§ 114 – 127) и восьмой (§§ 263 – 304) лекциях, что полностью согласуется с тезисом (§39) Деметрия о том, что более всего запоминаются первые (§3 о детях Дария) и последние (§§ 296 - 297 об управлении отцовским наследством) слова речи.

Впрочем, и уже сложившаяся традиция деление текста на пять частей, принадлежащая Робертсу и учитывающая, в основном, тематические особенности произведения, также почти во всех случаях совпадает с фигурами речи, которые свидетельствуют в пользу того, что текст строился изначально именно как устная речь, а книги представляет собой не что иное как запись ряда последовательных устных выступлений.

Об авторе же этих речей и обстоятельствах их произнесения сказано, пожалуй, достаточно.